Убить Юлю II - Юрий Рогоза

- Извините меня, ради Бога, молодые люди, – произнесла она негромко, но очень четко. – Мой вопрос может показаться странным, но вы не могли бы мне подсказать, где именно я нахожусь?

В полвторого ночи у стены монастырского сада это звучало не просто странно, а дивно, и я, став прежним собой, чуть не ответил:

- В Баден-Бадене, мадам. Между зданием магистрата и Кирхен-штрассе…

Но что-то в последний миг удержало меня. И кажется, я даже знаю, что – в этой маленькой бабушке чувствовались стержень и стиль, и еще какая-то особая, знакомая нам благодаря историческим фильмам интеллигентная строгость, по объективным причинам не дожившая в наших широтах до Второй мировой. 

- Вы в Киево-Печерской Лавре, уважаемая, – мягко проговорил Ю.

- Надо же… - чуть удивленно проговорила старушка, – как нелепо получилось! – (она явно чувствовала себя неловко, но – поразительно! - в этой неловкости не было ничего от старческой немощи). – Вы не поверите, господа, но я потерялась! 

Произнося это, она хохотнула – молодо и чуть смущенно, и от этого, как ни странно, стала пронзительно похожа на гимназистку, немного возбужденную небольшим приключением.

- Впрочем, удивляться особо нечему, – с прежней строгостью добавила она, – в последнее время уличное освещение никуда не годится…

- Не беспокойтесь, мы вас проводим, – я даже сам удивился, услышав собственный голос.

- Р-р-разумеется! – раскатисто отозвался Ю и по-белогвардейски тряхнул челкой.

«Ты еще каблуками щелкни! – подумал я, – поручик Ржевский…»

Обычно яркий свет (а именно такой освещал улицу перед Троицкой церковью) беспощаден к пожилым людям, особенно женщинам. Но – странное дело! – наша бабушка от него только выиграла, став еще более собранной и изысканно строгой. Можно было бы даже сказать – чопорной, если бы каждое ее движение и слово не было таким пронзительно-естественным. Конечно, ей было, наверное, лет сто (а впрочем, не уверен, для меня все, что старше 75-ти, невесело ассоциируется с кислородной подушкой и автоназией), но время не покалечило ее тело рыхлой дряблостью, а наоборот, словно высушило его, превратив молодую стройность в чуть угловатую аристократическую худобу. Если сто лет назад таких, как она, было много, подумал я, то это было очень красивое время…

Вокруг было так пустынно и тихо, что застывший у тротуара «Суза» казался живым существом. 

- Вы пока постойте тут, а я метнусь на площадь Славы, – сказал я, садясь в седло. – Там всегда полно такси.

- Помилуйте, это что же… ваш? – к моему удивлению, старушка восхищенно смотрела на байк, и светящиеся восторгом глаза снова делали ее похожей на киношную гимназистку. – Какое чудо…

- Да, наш!.. – нагло выдал стоящий у нее за спиной ангел.

- Восхитительная машина!.. Знаете, молодые люди, даже в самой щедрой человеческой судьбе есть вещи, которые проходят мимо. Я, например, всегда мечтала промчаться по улице на мотоциклете! Но – увы…

- Так в чем же дело? – бодро отозвался Ю. – Прошу! Как говорится, мечты сбываются!

Я посмотрел на него, как на идиота. Чего я еще не делал в этой жизни, так это не размазывал старушек по асфальту! 

Но, к моему ужасу, он уже крепко держал нашу ночную знакомицу под локоть, помогая ей, полуживой от неожиданного счастья, взобраться на «Сузу»…

Я не стану подробно описывать нашу поездку втроем на мотоцикле (сама не своя от восторга старушка боком, как амазонка, сидела на бензобаке, вцепившись худыми пальцами в вилку руля, а Ю подпирал наши шальные жизни сзади, раскинув невидимые крылья). 

Это – готовый сюжет для короткометражки в духе черного юмора.

Не стану я много рассказывать и о самой Ирине Дмитриевне (теперь-то я знаю, так ее зовут). Не потому, что не хочу, а потому, что она стоит не главы, а отдельной книги. Или фильма. Скорее всего, и того, и другого. С той ночи я уже несколько раз был в гостях у этой 96-летней женщины с глазами и душой восторженной гимназистки, и надеюсь приходить к ней еще и еще (дай ей Бог здоровья, немолодой и невечной!), чтобы, раскрыв рот, слушать, учиться мужеству и пониманию. Она – сокровище, умница и талант, человек иного времени и века, а еще – живая и чистая, лишенная ханжества и вранья память о прошлом.

Но в ту ночь (мы, естественно, проводили Ирину Дмитриевну до квартиры и, подчиняясь ее деликатно-властному приглашению, даже на несколько минут вошли внутрь) было не до долгих разговоров. Ю, к моему облегчению, перестал гусарить – выходило это у него как-то опереточно – и просто вежливо о чем-то разговаривал со старушкой. 

А я, волчара, привыкший жадно впиваться во все новое, незнакомое и необычное, потрясенно рассматривал фотографии на стенах большой гостиной.

Ирина Дмитриевна – юная девушка - рядом с двумя юнкерами (впоследствии оказалось, что это форма обычного реального училища), Ирина Дмитриевна – стройная молодая женщина с грустными глазами - и Борис Пастернак с женой, Ирина Дмитриевна и… кто же это, Господи, какое лицо знакомое… конечно же, это Лесь Курбас!.. 

Наверное, выглядел я определенным образом, потому что хозяйка чуть грустно улыбнулась и произнесла:

- Да, да, да, Юрий… Вы, конечно же, и представить себе не могли, насколько я древняя… Иначе ни за что не провезли бы меня на своем замечательном мотоциклете, ведь правда?! Кто же станет катать старуху, которая помнит, как в Киев немцы входили! – и она молодо рассмеялась.

- Немцы? – отчего-то напрягся Ю.

- Не фашисты нет, от этого Бог избавил!.. Я имею в виду немецкие части. Это, знаете, было торжественно и совсем не страшно. 18-й год вообще был очень бурным… 

- Восемнадцатый?! Ничего себе!.. – ляпнул я и прикусил язык.

Хам!.. Придурок!.. Чтобы как-то сгладить гадкую неловкость (или скорее всего, просто чтобы что-то сказать), я спросил:

- Тогда вы и Петлюру должны помнить?

- Ой, конечно! – оживилась Ирина Дмитриевна. – У них, у петлюровцев, была такая необычная форма! Новенькая и очень красивая, словно театральная… Прелесть! – (и вдруг по лицу ее пробежала тень, а голос сделался глуше). – А еще я помню, как в город входили большевики… Хотя, признаюсь, рада была бы забыть… 

Тут что-то произошло с Ю. Он как-то сжался, побледнел и чуть выгнул шею, став неуловимо похожим на врубелевского демона - только в пиджаке и светловолосого.

- Заверяю вас, есть вещи и события, о которых не только можно, но и должно забывать, молодые люди, потому что они настолько мучительны, что убивают саму веру в бессмертие души человеческой… Я бы хотела это забыть… - (она смотрела уже не на меня, и не на Ю, и даже не в пустоту, а – я ощутил это почти физически – в прошлое, давнее для нас, и такое беспощадно-близкое для нее самой). – Очень хотела…

… Сначала был обстрел из-за Днепра. Ураганный, зверский… Отвечать было некому – Киев покинули и гарнизон гетмана, и Петлюра. Шрапнель рвалась над опустевшими улицами, царапая стены, выбивая витрины, окна и смешиваясь со снежинками – совсем еще недавно теплыми и уютными, дышащими Рождеством и доброй сказкой, а сейчас – колючими и мертвыми, тоже мечтающими стать смертоносной начинкой, похожей на дробленые бритвенные лезвия…

… А второго февраля они вступили в город… Стотысячная орда, ощетинившаяся штыками, немытая, восторженно матерящаяся, орущая блатные куплеты, пропитанная спиртом и кокаином, шальная от безнаказанной крови и легкой победы, и снег, превратившийся под их мародерскими башмаками в зловонное месиво, фонтанами разлетался по сторонам, окрашивая все вокруг в цвет блевоты.

Это лишь казалось страшным, страшное началось потом – перепоясанная патронными лентами пьяная матросня носилась по городу на бричках и грузовиках, грабя и избивая до смерти случайных прохожих, наугад, прямо на ходу, стреляя по окнам, за которыми еще угадывались робкие отблески человеческой жизни, с пахабными прибаутками ставила к стенке – прямо в городе, среди бела дня – тех, кто казался хоть отдаленно похожим на «контру», будь то телеграфист, детский врач или парикмахер. Иногда их расстреливали, чаще - забивали штыками. Почему-то особым шиком считалось рубить несчастных саблями. Матросы делали это задорно, в кокаиновом пылу, но неумело, и недобитые жертвы часами корчились в переулках на снегу Печерских переулков и дворов – кровавые лоскуты страдания…

Устав от зверств, они прибегали к иной забаве, отлавливая среди редких прохожих девушек и женщин. Насиловали гурьбой, без спешки, с перекурами и разговорами, то и дело заходясь в разбойничьем гоготе. Перед тем, как уйти, мочились на растерзанное тело, азартно, по-мальчишески состязаясь в меткости… На углу Шелковичной и Лютеранской поймали двух гимназисточек, подхватили, потащили в грузовик. Одна неистово кричала, другая лишь что-то беззвучно шептала (молитву, надо думать, что же еще…), подняв к небу огромные зеленые глаза… Первая вдруг попробовала вырваться, неловко ударилась о борт машины (слышно было, как хрустнула стройная шея), обмякла…