Стихотворения и поэмы (основное собрание) - Иосиф Бродский

и крикнешь мне: печаль твоя проходит.

Я говорю, а ты меня не слышишь.

Не крикнешь, нет, и слова не напишешь,

ты мертвых глаз теперь не поднимаешь

и мой, живой, язык не понимаешь.

На Карловом мосту -- другие лица.

Смотри, как жизнь, что без тебя продлится,

бормочет вновь, спешит за часом час...

Как смерть, что продолжается без нас.

29 июня 1961, Якутия

-----------------

x x x

Уезжай, уезжай, уезжай,

так немного себе остается,

в теплой чашке смертей помешай

эту горечь и голод, и солнце.

Что с ней станет, с любовью к тебе,

ничего, все дольешь, не устанешь,

ничего не оставишь судьбе,

слишком хочется пить в Казахстане.

Так далеко, как хватит ума

не понять, так хотя бы запомнить,

уезжай за слова, за дома,

за великие спины знакомых.

В первый раз, в этот раз, в сотый раз

сожалея о будущем, реже

понимая, что каждый из нас

остается на свете все тем же

человеком, который привык,

поездами себя побеждая,

по земле разноситься, как крик,

навсегда в темноте пропадая.

29 июня 1961

-----------------

Петербургский роман (поэма в трех частях)

Часть 1. Утро и вечер

Глава 1

Анатолию Найману

Забудь себя и ненадолго

кирпич облупленных казарм,

когда поедешь втихомолку

на Николаевский вокзал,

когда немногое отринешь,

скользя в машине вдоль реки,

смотри в блестящие витрины

на голубые пиджаки.

Но много сломанных иголок

на платье времени сгубя,

хотя бы собственных знакомых

любить, как самого себя.

Ну, вот и хлеб для аналогий,

пока в такси рюкзак и ты.

Храни вас Боже, Анатолий,

значок короткой суеты

воткните в узкую петлицу,

и посреди зеркальных рам

скользить к ногам, склоняться к лицам

и все любить по вечерам.

Глава 2

Разъезжей улицы развязность,

торцы, прилавки, кутерьма,

ее купеческая праздность,

ее доходные дома.

А все равно тебе приятно,

друзей стрельбы переживя,

на полстолетия обратно

сюда перевезти себя,

и головою поумневшей,

не замечающей меня,

склонись до смерти перед спешкой

и злобой нынешнего дня.

Скорее с Лиговки на Невский,

где магазины через дверь,

где так легко с Комиссаржевской

ты разминулся бы теперь.

Всего страшней для человека

стоять с поникшей головой

и ждать автобуса и века

на опустевшей мостовой.

Глава 3

(письмо)

Как вдоль коричневой казармы,

в решетку темную гляжу,

когда на узкие каналы

из тех парадных выхожу,

как все равны тебе делами,

чугун ограды не нужней,

но всё понятней вечерами

и всё страшней, и всё страшней.

Любимый мой, куда я денусь,

но говорю -- живи, живи,

живи все так и нашу бедность

стирай с земли, как пот любви.

Пойми, пойми, что все мешает,

что век кричит и нет мне сил,

когда столетье разобщает,

хотя б все менее просил.

Храни тебя, любимый, Боже,

вернись когда-нибудь домой,

жалей себя все больше, больше,

любимый мой, любимый мой.

Глава 4

Я уезжаю, уезжаю,

опять мы дурно говорим,

опять упасть себе мешаю

пред чешским именем твоим,

благословляй громадный поезд,

великих тамбуров окно,

в котором, вылезши по пояс,

кричит буфетное вино,

о, чьи улыбки на колени

встают в нагревшихся купе,

и горький грохот удаленья

опять мерещится судьбе.

Людмила, Боже мой, как странно,

что вечной полевой порой,

из петербургского романа

уже несчастливый герой,

любовник брошенный, небрежный,

но прежний, Господи, на вид,

я плачу где-то на Разъезжей,

а рядом Лиговка шумит.

Глава 5

Моста Литейного склоненность,

ремонт троллейбусных путей,

круженье набережных сонных,

как склонность набожных людей

твердить одну и ту же фразу,

таков ли шум ночной Невы,

гонимой льдинами на Пасху

меж Малоохтенской травы,

когда, склонясь через ограду,

глядит в нее худой апрель,

блестит вода, и вечно рядом

плывет мертвец Мазереель,

и, как всегда в двадцатом веке,

звучит далекая стрельба,

и где-то ловит человека

его безумная судьба,

там, за рекой среди деревьев,

все плещет память о гранит,

шумит Нева и льдины вертит

и тяжко души леденит.

Глава 6

Е. В.

Прощай, Васильевский опрятный,

огни полночные туши,

гони троллейбусы обратно

и новых юношей страши,

дохнув в уверенную юность

водой, обилием больниц,

безумной правильностью улиц,

безумной каменностью лиц.

Прощай, не стоит возвращаться,

найдя в замужестве одно -

навек на острове остаться

среди заводов и кино.

И гости машут пиджаками

далеко за полночь в дверях,

легко мы стали чужаками,

друзей меж линий растеряв.

Мосты за мною поднимая,

в толпе фаллических столбов

прощай, любовь моя немая,

моя знакомая -- любовь.

Глава 7

Меж Пестеля и Маяковской

стоит шестиэтажный дом.

Когда-то юный Мережковский

и Гиппиус прожили в нем

два года этого столетья.

Теперь на третьем этаже

живет герой, и время вертит

свой циферблат в его душе.

Когда в Москве в петлицу воткнут

и в площадей неловкий толк

на полстолетия изогнут

Лубянки каменный цветок,

а Петербург средины века,

адмиралтейскому кусту

послав привет, с Дзержинской съехал

почти к Литейному мосту,

и по Гороховой троллейбус

не привезет уже к судьбе.

Литейный, бежевая крепость,

подъезд четвертый кгб.

Главы 8 -- 9

Окно вдоль неба в переплетах,

между шагами тишина,

железной сеткою пролетов

ступень бетонная сильна.

Меж ваших тайн, меж узких дырок

на ваших лицах, господа,

(from time to time, my sweet, my dear,

I left your heaven), иногда

как будто крылышки Дедала

всё машут ваши голоса,

по временам я покидала,

мой милый, ваши небеса,

уже российская пристрастность

на ваши трудные дела -

хвала тебе, госбезопасность,

людскому разуму хула.

По этим лестницам меж комнат,

свое столетие терпя,

о только помнить, только помнить

не эти комнаты -- себя.

Но там неловкая природа,

твои великие корма,

твои дома, как терема,

и в слугах ходит полнарода.

Не то страшит меня, что в полночь,

героя в полночь увезут,

что миром правит сволочь, сволочь.

Но сходит жизнь в неправый суд,

в тоску, в смятение, в ракеты,

в починку маленьких пружин

и оставляет человека

на новой улице чужим.

Нельзя мне более. В романе

не я, а город мой герой,

так человек в зеркальной раме

стоит вечернею порой

и оправляет ворот смятый,

скользит ладонью вдоль седин

и едет в маленький театр,

где будет сызнова один.

Глава 10

Не так приятны перемены,

как наши хлопоты при них,

знакомых круглые колени

и возникающий на миг

короткий запах злого смысла

твоих обыденных забот,

и стрелки крутятся не быстро,

и время делает аборт

любовям к ближнему, любовям

к самим себе, твердя: терпи,

кричи теперь, покуда больно,

потом кого-нибудь люби.

Да. Перемены все же мука,

но вся награда за труды,

когда под сердцем Петербурга

такие вырастут плоды,

как наши собранные жизни,

и в этом брошенном дому

все угасающие мысли

к себе все ближе самому.

Часть II. Времена года

Глава 11

Хлопки сентябрьских парадных,

свеченье мокрых фонарей.

Смотри: осенние утраты

даров осенних тяжелей,

И льется свет по переулкам,

и палец родственной души

все пишет в воздухе фигуры,

полуодевшие плащи,

висит над скомканным газоном

в обрывках утренних газет

вся жизнь, не более сезона,

и дождь шумит тебе в ответ:

не стоит сна, не стоит скуки,

по капле света и тепла

лови, лови в пустые руки

и в сутки совершай дела,

из незнакомой подворотни,

прижавшись к цинковой трубе,

смотри на мокрое барокко

и снова думай о себе.

Глава 12

На всем, на всем лежит поспешность,

на тарахтящих башмаках,

на недоверчивых усмешках,

на полуискренних стихах.

Увы, на искренних. В разрывах

все чаще кажутся милы