Грязными руками - Жан-Поль Сартр

Слик. Ладно. Только давай так, Жорж. Мне сам Хёдерер нравится, но если он вздумает сделать исключение для этого буржуйского сынка, тогда как всех других обшаривали да ощупывали, даже почтальона, я потребую расчета.

Жорж. Согласен. Или ему придется потерпеть, или мы уйдем отсюда.

Слик. Может, я себя не уважаю, но и у меня есть гордость.

Уго. Очень может быть, дружище, но если сам Хёдерер отдаст приказ провести обыск, я через пять минут уеду из этого дома.

Жорж. Слик!

Слик. Что?

Жорж. Тебе не кажется, что этот господин смахивает на аристократа?

Уго. Жессика!

Жессика. Что?

Уго. Тебе не кажется, что эти господа смахивают на дубины?

Слик (идет к нему и кладет руку ему на плечо). Полегче, приятель, если мы дубины, то и отдубасить тебя сумеем.

Входит Хёдерер.

СЦЕНА III

Те же, Хёдерер.

Хёдерер. Почему меня побеспокоили?

Слик отступает на шаг.

Слик. Он не хочет, чтобы его обыскивали.

Хёдерер. Не хочет?

Уго. Если вы им позволите делать обыск, я уеду, вот все.

Жорж. А если ты отменишь приказ, уедем мы.

Хёдерер. Садитесь. (Все нехотя садятся.) Кстати, Уго, можешь ко мне обращаться на ты. У нас здесь все на ты.

Берет со спинки кресла трусики и пару чулок и собирается положить их на постель.

Жессика. Разрешите? (Забирает у него вещи, комкает и бросает на кровать, не сходя с места.)

Хёдерер. Как тебя зовут?

Жессика. Вы и женщин называете на ты?

Хёдерер. Да.

Жессика. Придется привыкать. Мое имя Жессика.

Хёдерер (пристально смотрит на нее). Я думал, ты уродина.

Жессика. Извините.

Хёдерер (продолжая смотреть на нее). Да, жаль.

Жессика. Может, мне обрить голову?

Хёдерер (все смотрит на нее). Не стоит. (Отходит.) Они из-за тебя чуть не подрались?

Жессика. Пока до этого не дошло.

Хёдерер. Будем надеяться, и не дойдет. (Садится в кресло.) Не в обыске дело.

Слик. Мы...

Хёдерер. Обыск не имеет никакого значения. Мы об этом еще поговорим. (Слику.) Что случилось? В чем вы его упрекаете? Он слишком хорошо одет? Говорит как пишет?

Слик. Нутро у него не то.

Хёдерер. Вот этого не надо. Нутро тут ни при чем. (Смотрит на них.) Дети мои, вы не делом занимаетесь. (Уго.) А ты заносишься, потому что чувствуешь свою слабость. (Слику и Жоржу.) Вы, видно, с левой ноги сегодня встали. Вы с самого начала его невзлюбили. Завтра вы начнете его подначивать, а через неделю, когда мне потребуется, чтобы он написал письмо, вы заявите, что он утонул в озере.

Уго. Может, мне удастся помешать...

Хёдерер. Ты ничему не сможешь помешать. Не раздражайся, малыш. Просто не нужно доводить до этого. Четверо мужчин, живущих вместе, или ладят между собой, или перегрызают друг другу глотки. Для моего удовольствия вы должны поладить.

Жорж (с достоинством). Чувству не прикажешь.

Хёдерер (настойчиво). Прикажешь. Прикажешь, если ты на службе, если ты член той же партии.

Жорж. Мы не из одной партии.

Хёдерер (Уго). Ты не из наших?

Уго. Из ваших.

Хёдерер. В чем же дело?

Слик. Может, мы и в одной партии, да вступили в нее по разным причинам.

Хёдерер. В партию вступают всегда по одной причине.

Слик. Погоди! Он вступил для того, чтобы научить бедных людей уважать самих себя.

Хёдерер. Неужели?

Жорж. Он так сказал.

Уго. А вы для того, чтобы нажираться вволю. Это ваши слова.

Хёдерер. За чем же дело стало? Вот вы и договорились.

Слик. Это как?

Хёдерер. Слик! Разве ты мне не говорил, что тебе было совестно голодать? (Придвигается к Слику, ждет ответа, но не получает его.) И ты места себе не находил, потому что не мог думать ни о чем другом? И что двадцатилетний парень может заняться чем-нибудь более стоящим, чем все время искать, чего пожрать.

Слик. Не надо было об этом говорить в его присутствии.

Хёдерер. Разве ты не рассказал этого мне?

Слик. Ну и что?

Хёдерер. А то, что ты хотел получить жратву и еще кое-что в придачу. Это «кое-что» он называет самоуважением. Пусть называет. Каждый может употреблять какие угодно слова.

Слик. Это не самоуважение. Мне не по душе, чтобы «это» звалось самоуважением. Он в голове своей находит слова, он думает головой.

Уго. А чем ты мне прикажешь думать?

Слик. Иногда приходится задницей думать. Конечно, я хотел положить этому конец. Хоть передышку получить на время, чтобы подумать о чем-нибудь другом. Но тут дело не в самоуважении. Ты никогда не голодал, а нам мораль читаешь, как дамы-патронессы, которые заходили к моей матери, когда она валялась пьяная, и говорили, что она себя не уважает.

Уго. Не так все просто.

Жорж. Ты голодал когда-нибудь? Спорим, что тебе, наоборот, приходилось дышать воздухом перед обедом, чтобы нагулять аппетит.

Уго. Вот это верно, приятель,— аппетита у меня никогда не было. Посмотрел бы ты, как меня фосфатами пичкали,— половина оставалась, представляешь! Мне раскрывали рот и приговаривали: ложку за папу, ложку за маму, ложку за тетю Анну,— и запихивали ложку глубоко в рот. И все же я рос, представь себе. Но не толстел. Тогда меня заставили пить свежую кровь на бойне — я был бледненький. С тех пор меня от мяса воротит. Отец каждый вечер повторял: «Этот ребенок не хочет есть...» Каждый вечер одно и то же: «Ешь, Уго, ешь, иначе заболеешь». Потом мне прописали рыбий жир, это был предел всему: тебя пичкают лекарством, возбуждающим аппетит, а в это время другие готовы продать себя с потрохами за кусок мяса. Я из окна видел, как они проходят и несут картинки с надписью: «Дайте хлеба». И я садился за стол. Ешь, Уго, ешь. Ложечку за безработного сторожа, другую за старуху, что собирает картофельные очистки на помойке, третью за семью плотника, который сломал ногу. Я ушел из дома. Вступил в партию, и тут та же песня: «Ты никогда не голодал, Уго, не суй нос не в свое дело. Что ты понимаешь! Тебе никогда не хотелось есть». Согласен, я никогда не голодал. Никогда в жизни! Может, ты скажешь, что мне сделать, чтобы вы меня больше этим не попрекали?

Пауза.

Хёдерер. Слыхали? Так скажите что-нибудь. Научите, что ему делать. Слик! Тебе чего нужно? Чтобы он себе руку отпилил? Или глаз выколол? Или жену свою тебе подарил? Чем ему заплатить за ваше прощение?

Слик. Мне нечего ему прощать.

Хёдерер. Как же нечего: он вступил в партию не потому, что бедность довела.

Жорж. В этом его никто не упрекает. Просто слишком мы разные. Он вступил в партию так просто, из выпендрежа, сделал красивый жест. А мы не могли иначе.

Хёдерер. А он, думаешь, мог? Не так уж легко смотреть, как вокруг голодают.

Жорж. Некоторые неплохо приспосабливаются.

Хёдерер. Тем не хватает воображения. А у нашего паренька его в избытке.

Слик. Ладно, мы не держим зла. Просто он нам как кость в горле. Но все-таки у нас есть право...

Хёдерер. Какое еще право? У вас нет никаких прав. Никаких. «Кость в горле!» Мерзавцы, подите полюбуйтесь на свои рожи в зеркало, а потом, если духу хватит, расскажете мне о своих тонких чувствах. Людей по делам судят. Вам же лучше, если вас я не по поступкам буду судить, вы в последнее время совсем распустились.

Уго. Да не защищайте вы меня! Кто вас просит? Вы же видите, что ничего не поделаешь, я привык. Как только они вошли, я узнал их по ухмылке. Хороши они были! Поверьте, они пришли мне отомстить за моего отца и деда, за всю мою семью, которая не знала голода. Говорю вам, я их знаю — они никогда меня не примут, их тысячи, и все глядят на меня с этой ухмылкой. Я боролся, унижался, делал все возможное, чтобы они забыли, твердил, что я их люблю, завидую им, восхищаюсь. Ничего не вышло. Ничегошеньки. Я сынок богатеев, интеллигентик, белоручка. Пусть думают, что угодно. Они правы, нутро у нас разное. Слик и Жорж молча переглядываются.

Хёдерер (охранникам). Ну так как? (Слик и Жорж неуверенно пожимают плечами.) Я не буду с ним осторожничать больше, чем с вами, вы же знаете, я ни для кого не делаю исключений. Он не будет работать руками, но вкалывать ему придется. (С раздражением.) Ладно, хватит об этом.