Первые уроки - Наталья Долинина

Но и они опекали меня. Все до одного мои ученики, даже маленький Шестеров, переведенный к нам за хулиганство из дневной школы, лучше меня понимали, что нужно делать, чтобы папа Карло считал наш класс образцовым. Они играли в дежурства по школе, как я играла в уроки. Каждый день Надя Майорова, которую они выбрали старостой, сдавала папе Карло какие-то рапортички от моего имени; я туда даже не заглядывала. Документация моего класса была в идеальном порядке. Не сразу и очень исподволь они научили меня разбираться в этой бумажной премудрости.

Кроме того, они научили меня вести наше шаткое домашнее хозяйство. Надя Майорова работала директором булочной. Перед праздниками, когда давали муку и везде выстраивались очереди, я даже не пыталась в них становиться.

- Где вы берете муку? - спросила Надя.

- А нигде, - ответила я беспечно.

На другой день Володя Емельянов принес мне полную норму муки: все, что мне причиталось получить на себя, на мужа, на детей и на Татьяну Ивановну.

- Надя прислала, - сказал он сурово. - С вас тридцать два рубля сорок четыре копейки.

Это был типичный случай получения муки без очереди по блату. Но у меня хватило ума не прогнать Вовку с мукой. В Надином представлении мы обе были совершенно честны, раз я заплатила положенные деньги. Я не имела права ее обижать. Кроме того, мука была очень нужна.

В воскресенье пришла Люба Грознова и научила меня печь блины. Это был великий день. Раньше я занималась хозяйством только во время войны. Все мои навыки кончались на тыквенных оладьях без масла. Как готовят пищу из доброкачественных продуктов, я не имела понятия.

Этот первый класс научил меня, что воспитание - процесс обоюдный. Что не только учитель формирует учеников, но и ученики всегда формируют учителя. Противиться этому не надо - они воспитывают правильно, подсознательно требуя человеческого отношения - только и всего.

Милиционеры ко мне домой не ходили. Но от них тоже были свои радости. Целый год я наслаждалась тем, что переходила Невский где хотела - если даже меня останавливал не мой ученик, я сама набивалась идти в милицию и каждый раз заново радовалась эффекту: грозный дежурный ухмылялся, козырял и отпускал меня. Вскоре меня знали все милиционеры на Невском - это было очень удобно.

Учила я их не по системе Станиславского, а с голоса, как дрессировщики. Научить думать над фразой, чувствовать ее строй, понимать слово я еще не умела. Иногда это получалось с учениками других классов, если кто-то до меня хорошо их учил. С милиционерами мы просто коллективно зубрили слова, правила, примеры. Их это устраивало. Папа Карло сказал, что они мной довольны.

Когда мне бывало трудно в обычном классе, я могла спросить совета у Евгении Васильевны, у Друяновой, у завуча. Что делать с милиционерами, не знал никто. Другие учителя заставляли их вызубривать по учебнику целые страницы истории, физики, химии, отвечать наизусть ход доказательства теоремы или типовое решение задачи. Но мне нужно научить их грамотно писать - это невозможно вызубрить, и тем более я не знала, как научить их рассуждать о литературе - хоть на самом примитивном уровне, но рассуждать!

Впервые в своей учительской жизни я отклонилась от программы. Заставить их рассуждать о стихах Некрасова я не могла и потому стала читать вслух современные книги о милиции. Они разговорились. Потом мы прочли "В окопах Сталинграда" и "Теркина". Это оказалось близко: многие были на войне. Впрочем, больше, чем эти книги, им нравилась трилогия Панферова. Я робко заметила, что там все неправда.

- Ну и что? - сказал Борщов. - Разве в книгах должна быть правда?

Они рассматривали литературу как средство агитации - только. Тогда, ударившись в самую черную демагогию, я сказала, что роман Панферова "В тылу врага" - антисоветский. Они оторопели: почему?

- Потому что там засылают в тыл к немцам полубезумную женщину и припадочного мужчину. Что, у нас нет нормальных людей для работы в разведке?

Это подействовало. Они стали выискивать в книгах нелепости и показывать их мне с той же радостью, с какой мои дети демонстрировали очередное разрушение нашего семейного уюта.

Однажды Рудь, с трудом вытащив из парты свое мощное тело, провозгласил:

- И я найшов книжицу, иде нема брехни. Это была "Звезда" Казакевича.

Ко второму полугодию мы пришли, оснащенные богатым опытом: они научились читать, хоть сколько-нибудь вдумываясь в текст, а я - впервые в жизни! - начала преподавать материал, который уже преподавала раньше.

Меня удивляло, что такой маленький рассказ "После бала" я в этом году читаю и понимаю совсем иначе, чем в прошлом. Я сказала им об этом своем удивлении.

- Да, пожалуй, - согласился следователь. - Может, и правда, хорошие книги стоит перечитывать?

"После бала" они читали вслух на уроке, а я сидела в платке и раскачивалась на стуле: очень болел зуб.

- Дайте ей папиросу, - вдруг сказал тот, кто читал, прервав драматическую сцену на плацу. - Пусть покурит, кто тут узнает! Мучается же человек...

- Точно, от дыму полегчает! - поддержал кто-то. - Давай, прикури! Со всех парт потянулись папиросные коробки, хотя у меня самой был в сумке "Беломор". Я растерялась - это было неслыханное нарушение школьных правил, не говоря уж об обращении на "ты". Но закурила - зуб, и правда, прошел.

Кто их знает, может, без Толстого им и в голову бы не пришло жалеть мающуюся зубом учительницу.

Когда подошли экзамены, милицейский класс заволновался. Им дали двухнедельный отпуск: они торчали в школе с утра, ходили на уроки в другие классы, и между сменами мы давали им консультации.

В тот день экзаменовалось три класса: милицейский шел первым. Я сидела на экзамене грустная: это было первое в моей жизни расставание со школой навсегда. Несмотря на блистательную характеристику, выданную мне папой Карло, следствием было установлено, что я действительно являлась дочерью своего отца и жила на его иждивении. Следствие было закончено: я подлежала высылке по статье 7-35 за связь с врагом народа. Но мне было велено ждать извещения с указанием, куда и когда я должна выехать. Уже месяц я ждала. Мы думали, что, может быть, мне дают кончить учебный год, поскольку папа Карло особенно упирал на милиционеров, что они без меня пропадут. Я не сомневалась, что сразу после экзаменов придет извещение.

На экзамен они все явились в штатском. Темнокоричневое лицо Рудя стало лимонного цвета; у всех дрожали руки и губы; экзамен был нелегкий. У меня тоже дрожали руки, когда я отыскивала для каждого полагающуюся ему карточку с предложением для грамматического разбора.

Борщов, сдав экзамен, торжественно вручил мне свой билет, карточку с предложением, листки, на которых он готовил ответ, и... длинные узкие бумажки, исписанные мелким писарским почерком, - шпаргалки. Одурел от счастья, что сдал.

Я затравленным глазом покосилась на папу Карло - он не видел. Шпаргалки полетели ко мне в сумку. Сидевший рядом со мной представитель райкома усмехнулся и подмигнул мне. Борщов так ничего и не понял. Он строевым шагов выходил из класса.

Когда экзамен кончился, они все уже были навеселе. В парадной звенели бутылки, и когда я выскочила на минутку, меня подхватили - сейчас же, немедленно едем в "Москву", там уже накрыт стол, обмывать будем... У дверей школы ждал "черный ворон".

Очень было огорчительно, что впереди - еще два класса, и нет возможности прокатиться на "черном вороне" в ресторан.

Последний экзамен был в моем классе. Вовка Емельянов написал изложение на пять - я проверяла его работу в учительской и не поверила своим глазам. Но Друянова прочла, и Евгения Васильевна прочла - ошибок не было!

После устного экзамена я заперлась в классе и ревела, не могла удержаться. Пришел папа Карло, сказал какие-то слова. Он один во всей школе знал, что я прощаюсь. Ученики с цветами ждали на улице.

Я шла с ними по Невскому, опухшая от рева. Они думали, что я плачу от умиления.

Татьяна Ивановна тоже устроилась на фабрику и ушла в общежитие. Мы нашли еще одну няню, она устроилась через два месяца. Мы снова нашли няню, но выяснилось, что прописать ее стало невозможно. Я пошла к Борщову.

Через несколько дней, вернувшись откуда-то домой, я застала мужа, молодого, здорового парня, в полуобморочном состоянии, с мокрым полотенцем на голове. Слабым голосом он произносил какие-то проклятия по моему адресу.

Он был один дома. Позвонили в дверь - он вышел открыть. На пороге стоял человек в сером костюме с бумагами в руках. Он спросил меня. Муж, обмерев, сказал: нет дома.

- Передайте документы, - сурово сказал человек и ушел. Не заглянув в бумаги, муж лег на детскую кровать: он решил, что пришло извещение на высылку.

Когда, опомнившись, он взял документы, это оказался прописанный паспорт новой няни и все необходимые справки. Я забыла ему сказать, что ходила к Борщову. Но могла ли я предполагать, что Борщов пришлет документы домой!