Последняя осень. Стихотворения, письма, воспоминания современников - Николай Рубцов

Море

Вечно в движении, вечно волна(Шумны просторы морские), —Лишь человеку покорна она,Сила суровой стихии.К морю нельзя равнодушным быть…Если, настойчиво споря,Ты говоришь: «Не могу любить!» —Значит, боишься моря!

Поэзия

Сквозь ветра поющий полетИ волн громовые овацииКорабль моей жизни плывет      По курсу                    к демобилизации.

Всю жизнь не забудется флот,И вы, корабельные кубрики,И море, где служба идетПод флагом Советской Республики.

Но близок тот час, когда яСойду с электрички на станции.Продолжится юность мояВ аллеях с цветами и танцами.

В труде и средь каменных груд,В столовых, где цены уменьшены.И пиво на стол подаютПростые красивые женщины.

Все в явь золотую войдет,Чем ночи матросские грезили…Корабль моей жизни плыветПо морю любви и поэзии.

ВОСПОМИНАНИЯ СОВРЕМЕННИКОВ

Анатолий Мартюков. «Детдом на берегу»

Село Никола стоит на зеленом речном пригорке. Сухие луговины и главная улица вдоль всего села: от моста под горкой — до школы у соснового леса. Украшает село березовый сад. В саду — двухэтажная белая больница. Грачиные гнезда, птичий гвалт, стареющие березы…

Первое — я заметил — не стало на пригорке детского дома. Рассказали, что от ветхости здание уже накренилось, и высокое, в два этажа, наше былое жилище разобрали на дрова… Иду и вижу перемены. Школа стала десятилеткой. На пустыре торжествует Дворец культуры, домов в селе прибавилось, выросли мои товарищи.

Вперед, вперед… А мысли назад возвращаются, в детдом на берегу…

Я смутно помнюПозднюю реку,Огни на ней,И скрип, и плеск парома,И крик «Скорей!»,Потом раскаты громаИ дождь… ПотомДетдом на берегу…

Память и воображение Николая Рубцова спустя годы воссоздали эту картину. Но только грозы в ту пору уже затихли. Серая осень застыла в холодных водах реки, под сетью дождя пестрела мокрой листвой на дороге.

Вдруг голоса откуда ни возьмись! Топот за окнами и хлопанье двери.

— Зажигай свет, баба Сима, — раздался голос воспитательницы.

Няня-старушка (дети и взрослые — все называли ее «баба Сима») сидела на табуретке у глухого простенка. Она дремотно привстала, не понимая, зачем нарушили покой детской спальни.

…Лица няни уже не представить, а голос все слышится. Легкий, настороженный какой-то, ее разговор привлекал нас необычайно. То сказки со страхом, то, было, и случаи она рассказывала, непроизвольно меняя интонацию. Имитировала голоса и Василисы Прекрасной, зверя-людоеда, и шорохи травинок в поле. И ребячьи сны были продолжением сказок. А баба Сима придвигала еще две-три табуретки и засыпала сама. Засыпала ли? Утром она уже неугомонно тормошила наши сны. Легко было вставать на добрый голос бабы Симы…

— Встречай гостей, баба Сима!

— Ребятки-то уснули, Антонина Михайловна. Тише… — шепотом протестует она.

Нет, ребятки уже задирают головы и с любопытством рассматривают пришедших. Антонина Михайловна Алексеевская, воспитатель младшей группы, с мокрыми волосами и с крапинками дождя на плечах, проталкивает вперед присмиревших гостей.

— Ребята, это ваши новые друзья. Они протопали от пристани пешком. Двадцать пять километров. Прямо с парома, без передышки. Время-то осеннее, позднее. Торопились.

Но лишних кроватей в спальне не было.

— Сообразили? Как раз всем — по двое…

Антонина Михайловна умела создавать атмосферу доверия. И улыбкой, и красивым лицом. В матери наши по возрасту она не подходила, но искренне желала видеть нас ее «родными детьми». И самым маленьким — самая большая любовь…

Где теперь Антонина Михайловна Алексеевская, воспитанники не знают. Не знаю и я, но память, любовь к ней бережется, видимо, и не у меня одного.

Алексеевская держала в руках список. Вычитывала фамилии. Вперед, как на сцену, выходили мальчики. Семи-, восьмилетние.

— Валя Колобков.

Вышел Колобков. Коренастый, голубоглазый. И тихий. Таким он и оставался всегда.

Вот мальчик уже разделся и залез под теплое одеяло своего «брата».

— Вася Томиловский!

Устроили и Васю Томиловского.

— Коля Рубцов! Ложись на эту кровать. Мартюков, подвинься.

Без единого слова, но со светом в глазах шел черноглазый мальчишка. Скорее обыкновенное любопытство вызывал.

— А тебя зовут Толей, — тихо утвердил он.

— Да… А как ты узнал?

— На дощечке написано, — уже смело заводила разговор вторая голова «валета».

Так мы стали спать — головы в разные стороны. Сколько это продолжалось, не помню. Кажется, больше года. А может, еще больше.

Трудно человеку из семьи с матерью и отцом понять законы детдомовской общины. Они естественны и обязательны. Дети, родственные по судьбе, крепче сплачиваются, не знают барьера несовместимости. Войди в этот мир с миром — и будешь «братом навеки». Злоба и ложь отвергаются, предательство — вне закона. Сожалеют, взрослея, детдомовцы лишь о том, что крепость нитей первой дружбы не прочнее семейных. Детство не часто страдает муками разлук. Только когда-то, позже, бередит воспоминаниями.

И снова тот вечер припоминается, где берет за руку и разводит по местам уставших, вымокших под дождем мальчишек баба Сима, ошеломленная и со слезами на глазах.

— Что же их на лошади-то не встретили? — нараспев говорила няня. — И никого раньше не предупредили? Может, баню истопили бы, белье чистое выдали…

— Белье у них чистое. В бане они были. Сама не знала. По срочной телеграмме их встречали. Где-то детдом разбомбили.

Антонина Михайловна кое-что говорила от себя. В группе прибывших действительно были такие, кто жил почти возле фронта, слышал вой снарядов и видел взрывы.

— Коль, а ты немцев видел?

— Я — нет. Вася Черемхин и убитых видел. Его из Ленинграда вывезли. На горящем самолете. Целый самолет с детдомовцами чуть в озеро не рухнул. Раненый летчик дотянул до берега. Всех спас…

— Он герой!

— Нет. Лейтенант.

…Вася Черемхин. Смуглый, большеголовый, и глаза — большие, таинственные и печальные глаза. Гениальный ребенок…