Вельяминовы. Начало пути. Книга 1 - Нелли Шульман

— Не сдерживай себя, не молчи.

— А вдруг услышат?

— Пусть слышат.

Его губы снова принялись ласкать ее тело, и вскоре в потолок взвился ее долгий, протяжный торжествующий крик. Потом еще и еще раз.

— Так не страшно?

— Нисколечко, совсем даже наоборот. — Она вдруг посерьезнела. — Почему я ничего не делаю?

— Потому что эта ночь только твоя. Помнишь, как в том сонете: «…И был готов служить ей как вассал»[15]. Сегодня я твой вассал, так что повелевай.

— А потом? Ты меня научишь?

— Научу. Чему тебя научить?

Он заставлял себя медлить, но сил уже не оставалось.

— Больно?

Она кивнула.

— Обними меня.

Маша уже не различала, стук чьего сердца раздается у нее в ушах. Боль слегка отступила, и, глубоко вздохнув, девушка чуть кивнула головой.

— Еще лишь миг…

Маша охнула, из глаз брызнули слезы. Казалось, эта мука никогда не кончится, но жгучая, как от ожога, боль вскоре ушла, оставив после себя саднящее, ноющее ощущение.

Степан покрывал ее лицо благодарными поцелуями.

— Машенька, любимая, сейчас все пройдет и больше больно не будет. Ты устала? Хочешь спать?

— Если хочешь еще, я смогу, ты только скажи. — Маша храбрилась, но он видел, что лучшее, что он сейчас может для нее сделать, это оставить ее в покое.

Он отрицательно покачал головой.

— Спи. Закрой глаза и спи. Я тебя только обниму, хорошо?

— Хочешь, я к себе пойду?

— Да ты с ума сошла! — Степан прижал ее к себе, так, что она не могла вывернуться. — Куда это ты собралась? Нет уж, спать мы теперь всегда вместе будем.

— Как же всегда, ты ведь в море уйдешь скоро, — погрустнела Маша.

— Вот поэтому, — Степан поцеловал ее, — пока я здесь, я тебя никуда не отпущу.

Она мгновенно уснула, пристроившись у него на плече и держа его за руку. Засыпая, Воронцов успел подумать, что Бог не оставил его в своей милости.

Интерлюдия

Локка, Северный Урал, зима 1567 года

Тайбохтой проснулся задолго до рассвета. В чуме было тепло, и Локка, как всегда, сбросила шкуру, и прижалась к нему спиной. Он обнял ее сзади, обхватив ладонями округлившийся живот, где подрастал его сын.

— Пора тебе, — шепнул он, коснувшись губами аккуратного уха.

Локка что-то пробормотала, медленно выпрастываясь из своего сна, открыла глаза и сладко потянулась. Потом, приподнявшись на локте, устремила на вождя зеленые глазищи.

— Мне надо туда ехать? Обязательно одной?

— Это женское место, Лозыль Лакка[16]. Мне туда нельзя, даже издали смотреть и то нельзя.

Так надо, для него. — Тайбохтой выразительно показал глазами на ее живот.

Она согласно кивнула, легко поднялась и стала одеваться.

— Я возьму шестерку оленей? А то вдруг буран застанет.

— Бери, конечно, — Тайбохтой поймал ее за руку. — Я буду ждать тебя.

— Жди. Я вернусь к тебе.

Больше всего ему сейчас хотелось снять с нее эти неуклюжие зимние штаны и рубашку из оленьей кожи, вернуть под медвежью шкуру, почувствовать ее тепло. Но мыслями она была уже в пути и невозможно было ее задержать, иначе Ылэнта-Кота, Мать-покровительница, или, как ее называют остяки, Старуха Жизни, не благословит на жизнь их еще нерожденного ребенка.

Локка надела расшитую бисером парку из соболя, поверх нее глухую малицу — стоял жестокий мороз, приоткрыла полог чума и шагнула в ночь. Тайбохтой с грустью смотрел ей вслед — сейчас он ничем не мог ей помочь.

Локка, лиса — так он называл ее про себя, — сидела, скрестив ноги, у костра и скребла ножом шкуру забитого утром оленя. Тайбохтой присел рядом. Над ними висело теплое июльское солнце, с реки тянуло свежестью, вдалеке перекликались птицы.

— Смотри — он достал свой нож. — Так надо. Так быстрее.

Локка вгляделась в движения сильных, смуглых пальцев, кивнула благодарно. Он протянул ей на ладони собранные в тундре ягоды. Прошло уже три луны, как он привез Локку в стойбище, а она по-прежнему жила в чуме его матери. Девушка подняла на него глаза цвета весенней травы.

— Почему ты не берешь меня к своему очагу?

Ни словом, ни единым мускулом не выдал немногословный вождь охватившей его радости.

— Мой чум открыт, приходи, когда захочешь. — Рассудив, что он и так сказал слишком много, он резко поднялся и пошел дальше, даже не обернувшись.

Лиса-лиса, я подожду, пока ты сама выбросишь свою шкуру.

Млечный Путь сиял-переливался над ее головой, будто волшебная дорога, выложенная драгоценными камнями. Девушка ловко запрягла оленей в нарты и повела их по спящему стойбищу в тундру. Среди простирающихся до горизонта снегов вилась на юг еле заметная колея. Олени резво взяли с места, Локка лишь изредка подгоняла их. Как всегда, когда она оказывалась одна в тундре, ей хотелось петь.

Они шли вверх по течению реки, и Тайбохтой, сидя на веслах, что-то напевал.

— Знаешь, о чем я пою? — обернулся он.

— О чем? — она сидела на корме, любуясь, как играет рыба в прозрачной воде.

— О том, как тут красиво. Дух реки услышит, как мне здесь нравится, и дорога будет легкой.

Локка посмотрела в просторное, клонящееся к закату небо — солнце заливало все вокруг золотом и бронзой, лес шумел голосами птиц, речная волна сверкала ярким, зеленовато-голубым цветом.

— Куда мы плывем?

— Увидишь. — Он сильнее налег на весла.

Озеро простиралось перед ними ровной гладью, окаймленное темными елями. Впереди, возвышался горный хребет — одна гора выделялась над другими, устремляясь ввысь, прямо к небу.

— Это священное место для нас. — Тайбохтой вытащил лодку на каменистый берег. — На ту гору всходить нельзя, иначе духи прогневаются. Только смотреть. Я хотел, чтобы ты увидела.

Локка быстро поставила два маленьких чума — для него и для себя, и стала разделывать рыбу. Он стоял к ней спиной, смотрел на закат.

— Скоро придут люди оттуда, с заката. Много людей. Что будет с моим народом? Как жить?

— Так и жить всем вместе, — беспечно ответила Локка, уложив рыбу в берестяной котелок и присыпав ее солью.

— Мы с тобой и то вместе не живем, — рассмеявшись, возразил Тайбохтой.

— Но можем же, — тихо сказала она, пробуя еду. — Садись, все готово. — Она подвинулась, освобождая ему место у костра.

Впереди возвышалась — среди пустынной белой тундры, — гряда холмов. Озеро между ними было покрыто толстым слоем льда — черного, будто стеклянного. Казалось, встань на него, и увидишь все до самого дня. По нему надо было пройти.

Локка привязала оленей к выступающей из сугроба узкой скале. Если она не вернется оленей заберут, как жертву Ылэнте-Кота. Кто их заберет, Локка не знала, и ей не очень хотелось знать. Она прошла мимо скалы, и, осторожно переступая по склону в вышитых бисером меховых унтах, стала спускаться к озеру.

— Ложись, — сказал Тайбохтой. — Завтра тебе рыбалить рано, спи.

Он сидел у костра, глядя на огонь. Локка принесла к чуму вымытый в озере котелок и остановилась у входа.

— Ты любила мужа? — Вождь требовательно поднял на нее темные глаза. Она только сейчас заметила, что его волосы — обычно убранные в косу, — распущены по плечам.

— Да, любила.

Она медленно, мелкими шажками шла по скользкому льду. Впереди была полынья — вровень с краем льда тяжело колыхалась вода. Она остановилась в нескольких шагах, медленно стянула малицу, бросила ее на лед. Морозный студеный воздух обжигал горло и легкие, не давая вдохнуть. Одежды одна за другой падали оземь. Ветер вдруг стих, в небе показался тонкий серп луны. Локка прикрыла руками живот и храбро шагнула в середину полыньи.

Ночью он проснулся от того, что его что-то кольнуло в шею. Тускло поблескивал кинжал.

Она приставила кончик клинка чуть сбоку от горла. Тайбохтой не шелохнулся, не сказал ничего, лишь слегка изогнул бровь — выжидательно и будто бы недоуменно. Локка надавила сильнее, но вдруг вспомнила темного человека в углу, его хрип, и то, как лилась теплая кровь по ее рукам. Отдернув руку с клинком, она отпрянула и тенью выскользнула из чума.

Под низким сводом пещеры полыхал костер. Обнаженную Локку, после ледяной купели стучавшую зубами, не чуявшую под собой ног от холода, бросило в жар. До нее доносился звук бубна и странный гул, будто в глубине пещеры были еще люди. Локка миновала костер и стала спускаться дальше, по лабиринту узких проходов между скалами.

По щиколотку в воде Локка перешла на другой берег подземной реки. Шаманка — сгорбленная, скрюченная, с проваленным ртом на темном, морщинистом лице — уже ждала ее.