День исповеди - Аллан Фолсом

Когда машина въехала на шоссе, Дэнни поднял руку, выключил лампочку и откинулся на спинку сиденья. Теперь Елена видела только Гарри.

Ее внимание сосредоточилось на лице Гарри, слабо подсвеченном огоньками приборной панели. На движениях его рук, держащих рулевое колесо. На его полнейшей поглощенности дорогой, расстилавшейся перед машиной. На атмосфере тревоги, ставшей особенно заметной, когда он откинулся на спинку сиденья, а потом наклонился вперед, чтобы немного ослабить привязной ремень. Он беспокоился не из-за того, что происходило в машине (здесь не происходило ничего), а из-за того, куда они ехали. Было понятно, что поездку в Рим придумал не он.

— С вами все в порядке? — негромко осведомился Гарри.

Елена увидела, что он рассматривает ее в зеркальце заднего вида.

— Да… — Она поймала его отраженный взгляд, и они несколько секунд молча смотрели друг на друга.

— Гарри, — вдруг произнес Дэнни, заглушив размеренный шорох стеклоочистителей.

Взгляд Гарри тут же перескочил с отражения Елены на дорогу. Машины, шедшие впереди, начали притормаживать. Потом вдали показался бело-розовый отсвет ртутных ламп, особенно хорошо заметный на фоне пасмурного темного неба.

— Итальянская граница, — сказал, выпрямляясь, Дэнни.

Елена увидела, что руки Гарри, державшие руль, напряглись. Почувствовала, как «мерседес» стал замедлять ход. А потом он снова взглянул на нее — коротко, на долю секунды вскинул взгляд и опять уставился на дорогу.

115

Пекин. Четверг, 16 июля

Черный лимузин, в котором сидел Пьер Вегген, въехал на территорию Чжуннаньхая, чрезвычайно фешенебельного района, где жили видные деятели правительства Китая, в начале второго ночи. Через пять минут мрачный, как никогда, президент Народного банка Китая Янь Е вводил швейцарского банкира в просторную гостиную дома У Сяня, генерального секретаря Коммунистической партии Китая.

Генеральный секретарь поднялся навстречу Веггену, сердечно пожал ему руку и представил полдюжины виднейших членов Политбюро, собравшихся здесь, чтобы услышать подробности предложения; среди них были министры строительства, связи и внутренних дел. Им было необходимо узнать, каков в действительности размах плана швейцарца, каким образом он будет воплощаться в жизнь, в какие сроки и во сколько обойдется.

— Благодарю вас за любезное согласие встретиться со мной, господа, — начал Вегген по-китайски.

А потом, выразив глубокое сочувствие народу страны, который представляли находившиеся в комнате, и в особенности жителям Хэфэя, он начал излагать свои рекомендации по чрезвычайно оперативному и весьма кардинальному переоборудованию системы водоснабжения в стране.

Янь Е присел в стороне и закурил сигарету. Потрясенный до глубины души ужасом происходящего и измотанный событиями этого дня, он все же продолжал надеяться, что собравшиеся здесь в этот ночной час люди поймут, насколько предложенный Веггеном план важен для народа и безопасности страны. Он уповал на то, что они позабудут о своей гордыне, и политических расчетах, и укоренившемся недоверии к Западу, подпишут проект и возьмутся за его осуществление как можно быстрее — прежде чем подобная беда повторится в другом месте.

У него была и еще одна, глубоко личная причина желать того, чтобы вопрос разрешился положительно. Хотя об этом не говорили, но все китайцы, знавшие о трагедии Хэфэя, очень боялись водопроводной воды, особенно той, которую набирали из озер, и Янь Е, несмотря на свою близость к высшей власти, ничем не отличался от своих рядовых соотечественников. К тому же лишь три дня назад его жена с десятилетним сыном отправились навестить родителей жены, которые жили в находящемся на одном из озер городе Уси. Всего несколько часов назад он позвонил ей и сообщил, что событие в Хэфэе — это действительно единичный случай, как о том твердила официальная пресса, и что качество питьевой воды по всей стране тщательно контролируется. И что правительство склоняется к принятию рекомендованного им плана, который обещает скорую и эффективную реконструкцию всей системы водоснабжения в стране. Этот звонок Янь Е сделал прежде всего потому, чтобы просто поговорить с женой, хоть немного успокоить ее и дать понять, что любит ее. В глубине души он надеялся, что хэфэйское несчастье и впрямь единичный случай.

Но в то же время чувствовал нутром, что это не так.

Рим, Ватикан. Среда, 15 июля, 19 часов 40 минут

Палестрина стоял у окна своей библиотеки-кабинета и смотрел на толпы народа, все еще заполнявшего площадь Святого Петра и любующегося архитектурой в последних отблесках дневного света.

Отвернувшись от окна, он окинул взглядом помещение. С credenza на него взирал не мигая мраморный Александр, и Палестрина чуть ли не с тоской ответил на его взгляд.

Затем, повинуясь внезапной перемене настроения, он подошел к столу, сел в кресло и поднял трубку телефона. Включив защиту линии, он набрал номер и немного подождал, пока автоматический коммутатор в Венеции переадресует звонок на такое же устройство в Милане, откуда вызов уйдет через Гонконг в Пекин.

* * *

Щебетание сотового телефона сразу вырвало Чень Иня из чуткого сна. К третьему звонку он уже выбрался из кровати и подошел голышом к столу в своей спальне, находившейся над цветочным магазином.

— Да, — сказал он по-китайски.

— Пришел приказ на доставку в края рыбы и риса, — сказал по-китайски же голос, измененный электроникой до полной неузнаваемости.

— Понятно, — ответил Чень Инь и положил трубку.

* * *

Палестрина позволил трубке соскользнуть в гнездо, а потом медленно повернулся вместе с креслом, чтобы в очередной раз посмотреть на мраморного Александра. Выбирая следующее озеро, он воспользовался давним знакомством Пьера Веггена с Янь Е; тот осторожно, исподволь выяснил множество подробностей о повседневной жизни китайского банкира, о его друзьях и родственниках. Плодородный, с мягким климатом, процветающий район, носящий название «край рыбы и риса», находился немного южнее Нанкина, и отравителю Ли Вэню хватило бы нескольких часов, чтобы добраться туда. Озеро называлось Тайху, а город на нем — Уси.

116

Гарри почувствовал, как «мерседес», отъезжавший от контрольного пункта, с готовностью отозвался на нажатие педали акселератора, и взглянул в зеркало. Позади он увидел свет ртутных ламп, множество красных огоньков тормозивших около поста автомобилей, которые двигались на север, и темные массы армейских грузовиков и бронетранспортеров карабинеров. Этот большой кордон был устроен в двух часах езды к югу от Милана. В отличие от пограничного поста в Кьяссо, где им без слов помахали, разрешая проезд, здесь пришлось остановиться, вооруженные до зубов солдаты подошли к машине с обеих сторон, но в этот момент офицер заметил номерные знаки, что-то крикнул солдатам, указал на священников, сидевших впереди, и жестом дал понять, что дорога открыта.

— Ну ты и умник, — ухмыльнулся Дэнни, когда машину окутала темнота и ее пассажиры вновь почувствовали себя в относительной безопасности.

— Ты о том, что я помахал этому парню в знак благодарности?

— Да, о том, что ты ему помахал. — Дэнни оглянулся на Елену и вновь ухмыльнулся. — А если бы ему это не понравилось и он решил бы выволочь нас наружу? Что тогда?

Гарри взглянул на брата.

— В таком случае ты объяснил бы ему, что происходит и за каким чертом нас несет в Рим. Может, тогда они послали бы с нами полк-другой.

— Гарри, ни один полк не войдет в Ватикан. Ни итальянской армии, ни любой другой.

— Ну да, только ты… и отец Бардони… — задумчиво проговорил Гарри.

Дэнни кивнул.

— Да. Я и отец Бардони.

Рим. Церковь Святого Хрисогона, район Трастевере. Четверг, 16 июля, 5 часов 30 минут

Палестрина выбрался из задней двери «мерседеса» в туманную предрассветную тьму. Один из одетых в черные костюмы молодцов Фарела окинул настороженным взглядом пустынную улицу, пересек тротуар и распахнул перед кардиналом дверь старинной церкви. Затем он отступил к машине, и госсекретарь Ватикана вошел внутрь один.

Шаги Палестрины, направлявшегося к алтарю, гулким эхом отдавались под древними сводами. Кардинал перекрестился и преклонил колени рядом с единственным в этот час посетителем церкви — одетой в черное женщиной с четками в руке.

— Святой отец, со времени моей последней исповеди прошло уже много времени, — сказала женщина, даже не взглянув на подошедшего к ней. — Могу я исповедаться вам?

— Конечно.

Палестрина еще раз перекрестился и встал. После чего они с Томасом Добряком направились в полумрак исповедальни.

117

Лугано, Швейцария. Дом 87 по виа Монте-Ченери. Тот же четверг, 16 июля. То же время. Ясное после дождя утро

Роскани спустился по лестнице и вышел на улицу. Его одежда выглядела так, будто ее жевали, лицо покрывала густая щетина, и он страшно устал. Настолько устал, что не мог думать нормально. Но больше, чем усталость, ему мешало думать бешенство, обуявшее его из-за того, что ему все время лгут, причем лгут даже те женщины, которые, по крайней мере с виду, должны были бы являть собой образцы порядочности. Во-первых, мать Фенти, а теперь здесь, в Лугано, скульпторша и художница синьора Вероника Ваккаро, взбалмошная особа средних лет, упорно утверждавшая, что ничего знать не знает о беглецах, и напрочь отказывающаяся замечать его попытки опровергнуть ее версию.