Угрюм-река - Вячеслав Шишков

– Простите, мистер Кук, – перебил его инженер Протасов; он поправил пенсне с черной тесьмой, черные глаза его засверкали. – Но мне кажется, что вы только теперь, именно в нашей темной России, начинаете набираться либеральных идей. А ваша хваленая Америка – ой, ой, я ее знаю хорошо.

– О нет! Вы ее знаете очшень не хорошо, очшень не хорошо! – воскликнул мистер Кук и, не докончив тоста, сел.

– Вы не обижайтесь, мистер Кук.

– О нет! О нет...

– Со всем, что вы только что изволили сказать, я вполне согласен. – И Протасов сделал рукою округлый примиряющий жест. – Наша русская сиволапость – вы понимаете это слово? – русская сиволапость общеизвестна, факт. В особенности в такой дыре, в нашем болоте. – И он широким вольтом развел обе руки, скользом прищурившись на пыхтевшего пристава.

Хозяйка легким кивком головы согласилась с Протасовым. Тот продолжал:

– Ну так вот. Но это неважно, некультурность наша... Это все схлынет с нас. Важны, конечно, идеалы, устремления вглубь, дерзость в смелых битвах за счастье человечества. Вот в чем надо провидеть силу России. Провидеть! Вы понимаете это слово?

– О да! Вы, мистер Протасов, простите, вы слишком, слишком принципиальный субъект... У вас, у русских, везде принцип, во всем принцип, слова, слова, слова. А где же дело? Ну-с?

Протасов слегка улыбнулся всем своим матово-смуглым монгольским лицом, провел ладонью по бобрику с проседью черных волос и, слегка грассируя, сказал:

– Тут дело, конечно, не в принципах, а в нации, в свойстве вашего и нашего народа к подвигам, к жертвам, к пафосу революционных идей. Ну, скажите, мистер Кук, в чем национальные идеалы обожаемой вами Америки?

Тот пыхнул сигарой, на момент сложил в прямую черту тонкие губы и поднял правую бровь.

– Наш национальный идеал – властвовать миром.

– При посредстве золота? Да?

– Хотя бы и так.

– Но золото – прах, мертвечина. А где ж живая идея, где народ? Мне кажется, мистер Кук, что мир будет преображен через усилия всего коллектива, а не через кучку миллиардеров, не через ваше поганое золото!

– Но, мистер Протасов, где же логика? Что есть золото? Ведь это ж и есть конденсированный труд коллектива. Следовательно, что? – Он сделал ударение на «а». – Следовательно, в обновлении мира через золото участвует и весь коллектив, его создавший. В потенциале, конечно.

Андрей Андреич Протасов досадливо заерзал на стуле, воскликнул:

– Мистер Кук! Но ведь это ж парадокс! Даже больше – абсурд! Действовать будет живой коллектив, а не ваше мертвое золото!

Американец недоуменно пожал плечами и стряхнул пепел с своей белой фланелевой куртки. Бритое, лобастое, в крупных веснушках, лицо его затаенно смеялось, маленькие серые глаза из-под рыжих нависших бровей светились энергией. Вот он улыбнулся широко и открыто, оскалив золотые коронки зубов.

– Ну, так, – сказал он и, как бы предчувствуя победу, задорно прищелкнул пальцами. – Давайте пари! Поделим с вами тайгу: вам половина – нам половина. Мы с Прохором Петровичем в одном конце, вы со своим коллективом на другом. У нас в руках золото, у вас только коллектив. Вот, начинаем дело и будем посмотреть, кто кого?

Хозяйка внимательным слухом въедалась в обычный спор: в их доме спорили часто.

– Как жаль, что нет Прохора, – заметила она, приготовившись слушать, что ответит Протасов.

Слова хозяйки погибли в обидном молчании. Пристав с Иннокентием Филатычем вели разговоры домашнего свойства: о телятах, о курах, о Наденьке. Впрочем, мистер Кук, исправляя неловкость, сказал:

– Да, очень, очень жаль, что Прохор Петрович не с нами. Это, это... О, хи из э грет ман![4] Очшень светлый ум... Ну-с, мистер Протасов, я вам ставил свой вопрос. Я жду.

Инженер Протасов вместо ответа взглянул на запястье с часами, сказал: «Ого! пора...» – и стал подыматься.

– Разрешите, Нина Яковлевна...

– Ага, ага! Нет, стойте, – захохотал мистер Кук и дружелюбно схватил его за руки. – Я вам ставил свой вопрос. Угодно ответить? Нет?

– Потом... А впрочем... В двух словах.

Он стоял, приземистый, плотный, мускулистый, обратясь лицом к американцу. Нина Яковлевна очарованно глядела Протасову в рот, ласкала его улыбнувшимися глазами. Он сбросил пенсне и, водя вправо-влево пальцем над горбатым носом мистера Кука, с запальчивой веселостью сказал:

– Мы вас побьем. Вас двое, нас – коллектив. Побьем, свяжем, завладеем вашим золотом и... заставим вас работать на коллектив... До свиданья!

– Где? – выпалил американец.

– На поле битвы.

Все засмеялись, даже пристав. Мистер Кук засмеялся последним, потому что ответ Протасова он понял после всех.

– Что? Вы насильно завладеете нашим золотом? О нет! – воскликнул он. – На чужую кровать рта не разевать, как говорит рюсский очшень хорош пословиц...

Его реплика враз покрылась дружным хохотом.

Вечер. Отдудила пастушья свирель. Коровы давно в хлевах. Охладевая от дневного зноя, тайга отдавала тихому воздуху свой смолистый, терпкий пот.

Любовница пристава Наденька встретила Прохора возле околицы.

– Стойте, стойте! Илюша, осади...

Илья Сохатых правил парой. Взмыленные кони остоповали.

– Ну? – грубо, нетерпеливо спросил Прохор вертлявую Наденьку.

– Можно на ушко? Наклоните головку... – Наденька подбоченилась и, потряхивая грудью и плечами, развязно встала возле тарантаса.

Лицо Ильи Сохатых сделалось улыбчивым, сладким, приторным.

– Не ломайся, без финтифлюшек! – оборвал Наденьку Прохор.

Лицо Ильи Сохатых сразу нахмурилось, лукавые глаза не знали, что делать.

– Ну?! – холодно повторил Прохор, разглядывая что-то впереди на ветке кедра.

С тех пор как Наденька изменила ему с заезжим студентом, она стала физически ненавистна Прохору. Он тогда избил ее до полусмерти, хотел выселить из резиденции, но, по ходатайству влюбленного в нее пристава и за какие-то его высокие заслуги, Прохор передал ему Наденьку вместе с выстроенным ей голубым домиком. Себе же сразу завел двух любовниц – Стешеньку и Груню.

Наденька меж тем продолжала любить Прохора и всяческой лестью, клеветой на других, подлыми делишками старалась выслужиться перед ним, вернуть его себе. Наденька, пожалуй, опасней пристава: ее хитрое притворство, лесть, соблазнительные чисто бабьи всякие подходцы давали ей возможность ласковой змейкой вползать в любой дом, в любую семью.

– Прохор Петрович, – сказала она шепотом, и давно наигранная таинственность покрыла ее лицо, как маска. – Федор Степаныч сами уехатчи в Ключики, рабочие там скандалят, оченно перепились. А мне приказали передать вам насчет батюшки, насчет проповеди ихней сегодня в церкви. Многие рабочие готовятся требовать... Батюшка принародно их на это науськивал. Вот, ей-богу, так!

– Что требовать? На кого науськивал? Говори толком...

– Прибавки требовать, прибавки! Очень малое жалованье им идет...

– Кому? Попу?

– Да нет же! Господи... Рабочим!

И Наденька, путаясь, облизывая губы, крутясь – по тридцать третьему году – на каблуках девчонкой, передала Прохору Петровичу все, что надо.

В тарантасе пять ружей – два своих да три чужих, рыбачья сеть, два утиных чучела, груда битой птицы. Прохор, в кожаной шведской куртке, в кожаной фуражке, выбросил к ногам Наденьки пару рябчиков и куропатку. Ни слова не сказал ей, не простился, только крикнул:

– Пошел! – И лошади помчались.

Илья Сохатых хотел пуститься в обличительную по адресу отца Александра философию, но дорога очень тряская, того и гляди язык прикусишь. Илья вобрал полную грудь пахучего воздуха, до отказа надул живот, чтоб не растрясло печенки, и молчал до самого крыльца.

– А отец Александр – не священник, а – между нами – целый фармазон, – все-таки не утерпел он, слезая с облучка. – За компанию-с, Прохор Петрович! Благодарим покорно за охоту-с...

– Пришли десятского...

– Слушаю-с!.. И уж позвольте вам, как благодетелю... – Он подхалимно склонил набок кудрявую, длинноволосую, как у монаха, голову и по-собачьи облизнулся. – Хотите верьте, хотите – нет. Ну тянет и тянет меня к этой Надюше. Что-то такое, понимаете, в ней этакое... Какой-то индивидуум, например.

Прохор пожевал усы, подвигал бровями, хотел обозвать Илью ослом, но передумал.

– Пришли десятского, – хмуро повторил он и нажал дверной звонок.

Он поздоровался с женой довольно сухо.

– Вот что, скажи своему попу... Впрочем, я позову его сюда.

Он стал звонить в телефон.

– Слушай, Прохор... Будь корректен... Кто тебе накляузничал?

– У Прохора везде глаза и уши. Алло! Это вы, отец? Я вас прошу на минутку к себе. Больны? Тогда я за вами пришлю лошадь, хотя тут два шага. Что? Тогда я иду к вам. До свиданья.

– И я с тобой, – испуганно сказала Нина.

– Зачем? В качестве защитницы?.. Ну, так знай... Ежели он... Я его в двадцать три с половиной часа – марш-марш, подорожную в зубы – и фюить!

Нина вся подобралась, тряхнула головой и быстро вышла из кабинета, хлопнув дверью. Потом приоткрыла дверь и крикнула: