Угрюм-река - Вячеслав Шишков

– Стоят и крепнут? – Протасов улыбнулся уголком губ и выпустил из ноздрей и рта целую охапку табачного дыма. – Прошлой осенью мы облюбовали для поделок огромный, крепкий, в три обхвата, кедр. По тайге пронесся ураган. Все деревья уцелели, а этот кедр рухнул. Мы потом дивились: совершенно здоровый с виду, а в середине – сплошная труха. Вот вам...

– Понимаю, – с неприязнью сказал Прохор. – Понимаю... Но пока что я бури ниоткуда не жду.

– Политический барометр показывает обратное.

Прохор остановился, волк тоже остановился и лизнул руку хозяина.

– Да, насчет барометра... Вообще насчет политики. Скажите, Андрей Андреич, откуда у рабочих появляются разные сволочные брошюрки?

– А именно? – И Протасов надел пенсне.

– Что же, вы ни одной не видели будто бы?

– Нет, не видел.

– А вот они! – И Прохор, открыв шкаф, швырнул к ногам Протасова кучу разлетевшихся по полу брошюрок. – Вот они!

– Вот они!.. – радостно вскрикнул и внезапно появившийся пристав. Пыхтя, придерживая шашку и елико возможно вобрав брюхо, он едва пролез бочком в узкую дверь. – А я-то вас ищу... А они оба вот где, под облаками.

Прохор с торопливостью поднимал брошюрки, совал их обратно в шкаф. Инженер Протасов смутился, покраснел.

– Итак, Андрей Андреич, – дипломатично сказал ему Прохор, – большое вам спасибо за работу... Я очень доволен вашей распорядительностью. Место для мельницы выбрано вами превосходное. До свиданья, голубчик, идите, я скоро на работе буду сам.

Протасов встал, взял портфель.

– Одну минутку-с! – отдышавшись от крутого подъема на башню, проговорил пристав. – Андрей Андреич, ваше высокоблагородие! Хе-хе-хе-с! – И он с грубой фамильярностью потрепал инженера Протасова по плечу.

– Пожалуйста, без жестов, – брезгливо отстранился тот. – Что вам угодно? Короче. Мне некогда.

– Не торопитесь, не торопитесь, дружочек мой. – И пристав грузно сел на кушетку.

Протасов тоже сел и сбросил пенсне.

– Среди рабочих появились во множестве разные красненькие агитационные брошюрки, прокламации, воззвание партии социал-демократов этих самих...

– Какие брошюрки? Какие воззвания?

– А вот-с, пожалуйте! – Пристав достал из кармана парочку брошюрок, кряхтя, поднялся, подошел к шкафу, протянул руку, чтоб открыть его. – А вот и еще...

Но волк скакнул передними лапами на грудь пристава и, лязгнув зубами, хамкнул ему в лицо.

– Пшел прочь! – ударил Прохор волка.

Пристав, набычившись, тупо, исподлобья повел взглядом по волку, по Протасову, по Прохору.

– При чем же тут я? – спросил Протасов.

– Да. При чем же тут Андрей Андреич? – подхватил и Прохор.

Пристав и Прохор посверкали друг в друга глазами. Пристав мазнул ладонью по пушистым, вразлет усам и, подмигнув Протасову, сказал:

– Сегодня ночью мною арестован техник Матвеев.

Протасов вскочил, брови его изогнулись.

– Что вы сделали! – крикнул он. – Техник Матвеев на регуляционных речных работах. Без него как без рук... Разве можно с такой рекой шутить? И за что, за что? На каком основании?

– На основании закона.

Прохор нажал кнопку телефона и дрожащим баском сказал приставу:

– Вот что, Федор Степаныч, вы свой закон пока в сторонку... Сейчас же распорядитесь освободить Матвеева... Идите к телефону... Алло, алло!..

– Но я ж не могу... Вы понимаете, не могу я.

– А я требую. Что ж, вы хотите мне на пятьдесят тысяч убытку наделать?

– Но вы ж, Прохор Петрович, подрываете мой престиж. Вы рубите сук, на котором...

– Я вас прошу сейчас же освободить Матвеева... Вот телефон. Андрей Андреич, до свиданья! Оставьте нас двоих.

Протасов вышел, Прохор захлопнул за ним дверь.

Пристав стоял растопыркой, разинув рот.

– Федор, – сказал ему Прохор. – Ты штучки свои оставь. Я не препятствую тебе производить обыски, арестовывать... Напротив! Но – только с моего согласия. У меня все работники на перечете, каждый мне нужен, как колесо в механизме. Рабочих можешь хватать сколько влезет. Но пока у нас горячая работа, Матвеев должен быть выпущен. После можешь взять и постращать. Но раз и навсегда запомни, Федор, – голос Прохора зазвучал властно, повелительно. – Раз и навсегда запомни: инженер Протасов должен быть вне всяких подозрений.

– Но...

– Без глупых «но», раз тебе это говорит Прохор Громов. Он мне нужен, он – башка, он – душа дела. Понял? И – ни слова.

Пристав нагло, жирно засмеялся, сотрясая брюхо.

– Быть посему, быть посему, – говорил он, преодолевая непонятный Прохору смех.

Лежавший на медвежьей шкуре волк нет-нет да и зарычит на пристава, и оскалит пасть, и хамкнет.

– А я эту твою волчью собачку когда-нибудь тюкну вот из этого, – потряс пристав револьвером. – Не нравится она мне...

– Да и ты ей – тоже.

Прохор позвонил в контору.

– Бухгалтер? Что, не приходил к вам такой лохматый мужик? Звать Филипп Шкворень? Пегобородый такой? Ежели придет, в разговоры с ним не вступать, а немедленно направить ко мне. Я на башне.

Глаза пристава завиляли. Он насторожил оба уха. Дыхание стало неспокойным, прерывистым: спирало в груди.

– Это старатель, хищник? – сказал пристав. – Я его тоже встретил вчера.

– Он хороший кузнец. Хочу подлечить его маленько – пьяница он, – потом возьму на службу.

Пристав испытующе посмотрел в глаза Прохора, встал, заторопился.

– Ну, я пошел... Впрочем... Мне бы деньжат...

– Нету.

– То есть как это? Мне до зарезу...

– Этакой ты негодяй! Мне надоело это... Слушай, садись, Федор, поговорим...

– После... Некогда. Гони пятьсот, пока больше не попросил.

– Убирайся к черту! Ступай вон!

Пристав выкатил глаза, запыхтел и сердито ударил каблук в каблук.

– Сма-а-три, молодчик!.. – погрозил он пальцем и захохотал, его усы в деланном смехе взлетели концами выше ушей, глазки спрятались, красные щеки жирно, по-злому, дрожали. Вдруг глаза вынырнули, округлились, остекленели, рот зашипел, как у змеи: – Прохор Петрович!

Прохор отбросил кресло, сжал кулаки, шагнул к приставу. Волк тоже вскочил, щетиня шерсть.

Пристав задом допятился до двери, открыл дверь каблуком, просунул зад с брюхом в проход на лестницу и сладенькой фистулой проблеял из полутьмы:

– А мы с Наденькой надумали, Прохор Петрович, новый домочек строить.

Дверь захлопнулась.

– Мерзавец! – тихо сказал Прохор и вздохнул. Его лоб покрылся холодным потом, пожелтевшая от гнева кожа на висках стала отходить. Он огладил вилявшего хвостом волка, бросил ему кусок сахару и позвонил домой.

– Настя, накрывай на стол! Барин обедать не придет, – распорядилась хозяйка.

Сегодня приглашены к обеду Иннокентий Филатыч, учительница Катерина Львовна и отец Александр. Но священник запоздал, – сели без него в той же малой столовой.

С утра прикочевали в резиденцию на сотне оленей тунгусы. Они расположились стойбищем в версте отсюда. С дарами из сохатиных, беличьих, лисьих шкур человек с десяток из них направились к церкви. Церковь на замке. Открыто боковое окно в алтарь, для вентиляции. Тунгусы походили кругом, с сожалением почмокали губами: заперто.

Старик Сенкича сказал молодому Ваське:

– Пихай меня в самый зад, в окно лазить будем.

Вот старик и в алтаре. Залезли и остальные, кроме Васьки.

– Эй, друг, швыряй пушнина сюда!

Васька прошвырял в окно все шкуры и сам залез. Тунгусы покрестились на престол, отворили царские врата и вволокли шкуры в просторное помещение для молящихся. Отыскали в иконостасе образ Николы-чудотворца и к подножию его сложили жертву. А тридцать беличьих и одну лисью шкурки положили отдельно.

– Это батьке отцу Александру, священнику-попу, – сказал старик.

Меж тем Васька взломал ящик со свечами, выбрал десяток самых толстых, поставил в подсвечник перед образом Николы и зажег. Кстати он раскурил и трубку. Но старик крикнул: «Геть!» – выхватил из его рта трубку, бросил на пол и ударил Ваську по затылку. Васька в обиде замигал, засюсюкал что-то, потом быстро побежал в алтарь.

Тунгусы молились, почесываясь и вздыхая. Баба с девчонкой сели на пол, спиной к образу, и рассматривали, причмокивая, весь в золотых звездах синий потолок.

Васька вынес дымящееся кадило, подал старику, сказал:

– На, штучка три цепочка, махай. Знаешь?

– Мало-мало знаю, – сказал старик Сенкича и стал кадить, кланяться образу, что-то выкрикивать невнятное и петь во весь голос, как в тайге: – Ого-го-го-гой!! Микола-матушка-а-а!..

Все встали на колени и заплакали.

А потемневший Никола хоть по-строгому, но улыбался тунгусам. Васька же, оглаживая возле клироса золотые крылья херувима, удивлялся вслух:

– Один голов, крылья... То ли птица, то ли кто?..

Старик Сенкича затряс головой – седая сплетенная коса его задрыгала, как хвост, – зажмурил узкие гноящиеся глазки и, скривив безусый морщинистый рот, закричал неистово:

– Э-ге-ге-ге-гей!! Бог-матушка, цариц небесный батюшка!..

– Стойте, нечестивые, стойте!