Любовь и жизнь леди Гамильтон - Генрих Шумахер

— Как странно, что Венеция смогла в средние века завладеть азиатской торговлей, — сказал ее брат Иосиф II во время одного из посещений Неаполя. — Что ее гавань в сравнении с Неаполитанским заливом? Если бы я был королем обеих Сицилий, Средиземное море принадлежало бы мне!

С тех пор Мария Каролина и снаряжалась… Но для Англии еще не настало время нанести удар. Задача была — не спускать глаз с противника, тайно наблюдать за предпринимаемыми им шагами, проникать в его планы, чтобы быть готовым в нужный момент. Эта политика выжидания и подготовки, великим мастером которой был Уильям Питт, и была в Неаполе задачей Гамильтона. И первый шаг удался, король ничего не предпринимал, не поговорю предварительно с сэром Уильямом. Но то, о чем он говорил, не стоило и выеденного яйца. Гамильтон не мог узнать ничего о том направлении внешней политики, которое касалось Англии. Даже сэр Эктон, который дальними обходными путями был введен сэрам Уильямам в неаполитанский кабинет на пост морского министра, тайно состоявший на жалованье Англии и благодаря своей ловкости поднявшийся до поста премьер-министра, был тут почти бессилен. Все важные вопросы решала только Мария Каролина. И все попытки подобраться к ней она сводила на нет с любезной улыбкой, за которой скрывалась ее жажда власти и пылкий темперамент. Она оставалась неприступной, была для Гамильтона загадкой.

— Гениальная женщина! — сказала Эмма, поразмыслив. — А есть у нее любовник? Вряд ли. Король-Нос — человек, отвечающий ее вкусу!

Сэр Уильям покачал головой.

— После смерти князя Караманито о сердечной склонности королевы ничего не было слышно. В него она была безумно влюблена. И все-таки Эктону удалось отослать его, сделав губернатором Сицилии. Там он и умер вскоре. Как передавали, от яда. С тех пор, говорят, Мария Каролина отказалась от мужской любви!

Он засмеялся. Эмма покраснела. Встретив королеву в английском саду, она увидела устремленные на нее глаза Марии Каролины. Горячие, восхищенные, жаждущие глаза… Королева постоянно расспрашивала принца Дитрихштейна об Эмме. Сетовала на строгий этикет, не позволявший ей видеть при дворе «прекрасную англичанку»… И только украдкой глаза Марии Каролины могли издали приветствовать красоту Эммы…

Эмма была благодарна сэру Уильяму за то, что он открыл ей подлинную сущность происходившего вокруг. И она завидовала тому, что ему дано сыграть роль в истории своего времени. Теперь ей стало понятно его улыбчивое презрение, обращенное к людям, его насмешки над сущностью мира. Должно быть, весьма интересно наблюдать, как водят на невидимых ниточках людей и целые народы, а те воображают, что действуют по собственной воле и совершенно самостоятельно. Позволит ли он ей тоже принять хоть какое-то участие в этом божественном удовольствии?

Сэр Уильям согласился, удивленный и обрадованный. Он уже давно страдал от того, что рядом с ним нет женщины. Ловкие женские пальцы умеют плести тонкие сети там, где рука мужчины не может показаться без того, чтобы не попасть в западню… Эмма поблагодарила его за теплые слова и в награду разрешила своему наставнику в политике небольшую вольность. Ему было позволено на секунду прижать губы к тому местечку, где в вырезе платья колыхалась ее грудь. Когда он выпрямился, лицо его было темно-красным, и пошел он, пошатываясь. Она беззвучно смеялась вслед ему. Он — философ, знаток человека, заставлявший народы дергаться на невидимых ниточках, которые держал в своем кулаке, — не замечал той ниточки, за которую дергали его самого.

Но Гревилл…

Как только он разгадал план Эммы, он стал ее непримиримым врагом и тайно действовал ей во вред. Она уступила просьбам сэра Уильяма, простила Гревиллу предательство, была с ним в переписке, относилась к нему как к принесшему жертву другу. Она ни разу не преминула выразить в своем письме благодарность за счастье, которое он принес ей, познакомив ее с сэром Уильямом. Ей было известно, что Гревилл посылает своему дяде копии этих писем. Надежда сэра Уильяма на конечную победу, должно быть, росла, когда он всякий раз читал, что с каждым поражением он, казалось, становится ей все ближе и ближе. И, напротив, Гревилла должно было наполнять горечью то, что она так легко забыла его. Особенно, когда он узнавал о ее успехах в неаполитанском обществе. На приемах в Палаццо Сесса, сначала ограничивавшихся узким кругом друзей, число приглашенных постепенно увеличивалось, пока эти приемы не превратились в блистательные празднества, на которых Эмма принимала весь высший свет города.

«Мы дали концерт и бал, — писала она в январе 1790 г. — У меня было около четырехсот гостей, все иностранные министры со своими женами и львицы сезона, чужеземные и здешние. Наши салоны были переполнены, был оркестр, тенор Козачелли и много других певцов. По желанию сэра Уильяма я надела робу из белого атласа… Это был наш первый большой официальный прием. Женщины состязались в роскоши туалетов и украшений, и все же сэр Уильям утверждал, что среди них самое большое сокровище — это я. Каждый вечер наш дом открыт для интимных приемов — от пятидесяти до шестидесяти гостей, господ и дам. У нас здесь новый испанский посол, его жену и меня связывает подлинная дружба, мы теперь стали неразлучны. Она — очаровательна. Кем бы я была, если бы не относилась к сэру Уильяму безупречно после всего того, что он для меня сделал! Клянусь богом, я сделаю все, что в моей власти, лишь бы он был счастлив».

Так она писала, а сама думала о том, что люди уже шепчутся за их спинами, считая сэра Уильяма и Эмму тайными супругами. Подруги Эммы — мадам Скавуская, жена русского посла, и герцогиня Флерю — при всякой встрече в свете сообщали ей об этом. Под их испытующими взглядами Эмма краснела, как бы от испуга. Потом она, словно в поисках защиты, бросалась к сэру Уильяму и на мгновение нежно прижималась к его плечу. Теперь и подруги начинали верить слухам. И разносили их дальше…

Глава тридцать пятая

Все это время у сэра Уильяма было много работы. Он ежедневно обсуждал с Эммой свои дипломатические ходы, скрашивая обязанности своей нелегкой службы созерцанием ее красоты. Из-за происшедшей во Франции революции в политическом состоянии Европы наступило полное смятение, требовавшее всяческих ухищрений дипломатии. Рыночные торговки и разнузданные толпы из предместий привезли из Версаля обратно в Париж Людовика XVI и Марию Антуанетту, почти утративших влияние на правительство Франции. Тайный союз Бурбонов оказался разрушенным.

Марию Каролину беспокоила судьба любимой сестры, возлагавшей главную ответственность за разгром государства на народ, разоренный столетиями бесхозяйственности. Народ же, суждения которого не выходили за пределы событий дня, требовал высылки «австриячки», ругал ее в листовках и грязных песенках, угрожал ей казнью, если она не уберется добровольно. С ней может произойти что-нибудь дурное, если не подоспеет помощь извне.