Отель «Нью-Гэмпшир» - Джон Ирвинг

— Они собираются взорвать оперу, — прошептала она, — когда там будет полон зал. Во время «Свадьбы Фигаро» или какого-нибудь такого же популярного спектакля. Или, может, они выберут что-нибудь посерьезней, — сказала она. — Не знаю точно, о каком именно спектакле речь: они сами еще этого не знают. Но определенно таком, когда будет полный зал, — сказала Фельгебурт. — Взорвать всю оперу.

— Они чокнутые, — сказал я.

Я не узнал своего голоса. Он звучал надтреснуто, и на миг мне показалось, что это говорит Старина Биллиг: Старина Биллиг-проститутка или Старина Биллиг-радикал.

Фельгебурт, лежа подо мной, продолжала мотать головой, ее длинные волосы скользили по моему лицу.

— Пожалуйста, увези свою семью, — шептала она. — Особенно Лилли, — сказала она. — Маленькую Лилли, — бормотала она.

— Не хотят же они взорвать и отель тоже, правда? — спросил я Фельгебурт.

— Никто не останется в стороне, — зловеще сказала она, — иначе во всем этом не будет смысла. — И я услышал за ее словами голос Арбайтера или всеохватную логику Эрнста.

Фаза, необходимая фаза. Всё. Schlagobers, эротика, Государственная опера, отель «Нью-Гэмпшир» — все должно погибнуть. «Это все декаданс, — слышалось мне с их характерной интонацией. — Это все отвратительно». Они разнесут Рингштрассе со всеми любителями искусства, со старомодными идеалистами, достаточно глупыми и несовременными, чтобы любить оперу. Они найдут не ту, так другую причину, чтобы все это взорвать.

— Обещай мне, — прошептала мне в ухо Фельгебурт. — Ты увезешь их. Свою семью. Всех.

— Обещаю, — сказал я. — Конечно, обещаю.

— А теперь, пожалуйста, войди в меня снова, — сказала Фельгебурт. — Пожалуйста, войди в меня. Я хочу почувствовать это, только один раз, — добавила она.

— Почему только один раз? — удивился я.

— Просто сделай это для меня, — сказала она. — Сделай для меня все.

Я сделал для нее все. Я сожалею об этом; я постоянно чувствую из-за этого вину — это был такой же отчаянный и безрадостный секс, как любой секс во втором отеле «Нью-Гэмпшир».

— Если ты думаешь, что умрешь раньше, чем у тебя может появиться ребенок, — сказал я Фельгебурт позже, — почему бы тебе не уехать тогда же, когда уедем и мы? Почему бы тебе не уехать до того, как они это сделают или попытаются сделать?

— Я не могу, — просто ответила она.

— Почему? — спросил я.

У этих радикалов из нашего отеля «Нью-Гэмпшир» я всегда спрашивал почему.

— Потому что я должна буду вести машину, — сказала Фельгебурт. — Я буду водителем, — сказала она. — А в машине и есть главная бомба, та, от которой сработают все остальные. Ведь кто-то должен повести эту машину, и это буду я. Я повезу бомбу, — сказала Фельгебурт.

— Почему ты? — спросил я, стараясь удержать ее, пытаясь заставить ее прекратить дрожать.

— Потому что мной можно пожертвовать, — сказала она, и я снова услышал холодный голос Эрнста, почувствовал прямолинейный, как газонокосилка, ход мыслей Арбайтера.

Я понял, что даже ласковая Швангер приложила руку к тому, чтобы убедить ее в этом, чтобы Фельгебурт в это поверила.

— А почему не Швангер? — спросил я мисс Выкидыш.

— Она слишком важна, — ответила Фельгебурт. — Она великолепна, — сказала она с обожанием и чувством самоуничижения.

— А почему не Ключ? — спросил я. — Он ведь явно знает толк в машинах.

— Именно поэтому, — ответила Фельгебурт. — Он слишком необходим. Понадобится строить другие машины, делать другие бомбы. Но мне не нравятся их планы насчет заложников! — внезапно взорвалась она. — Заложников можно найти и получше.

— И кто же заложники? — спросил я.

— Ваша семья, — сказала она. — Потому что вы американцы. Тогда нас заметят не только в Австрии, — сказала она. — В этом-то вся идея.

— Чья идея? — спросил я.

— Эрнста, — ответила она.

— А почему бы Эрнсту не вести машину? — поинтересовался я.

— Он идеолог, — сказала Фельгебурт. — Он все это и выдумал. Все, — добавила она. — Я думаю, действительно все.

— А Арбайтер? — спросил я. — Он что, не умеет водить машину?

— Он слишком предан, — сказала она. — Мы не можем позволить себе терять преданных людей. А я не такая преданная, — прошептала она. — Посмотри на меня! — заплакала она. — Я все тебе рассказала, правда?

— А Старина Биллиг? — спросил я, наклоняясь ниже.

— Ему нельзя доверять, — сказала Фельгебурт. — Он даже ничего не знает об этом плане. Он слишком скользкий. Он думает только о том, как бы выжить самому.

— А это плохо? — спросил я ее, зачесывая ее волосы назад, убирая их с ее испещренного сосудиками лица.

— На этом этапе — плохо, — сказала Фельгебурт. И я понял, кто она такая на самом деле: чтец, всего лишь чтец. Она прекрасно читает истории других людей, и не более того; она идет куда положено, она следует за лидером. По той же причине, по которой радикалы хотели усадить ее за руль, я хотел, чтобы она читала мне «Моби Дика». И я, и они знали, что она это сделает, что она не остановится.

— Мы все сделали? — спросила меня Фельгебурт.

— Что? — сказал я и моргнул. Я всегда моргал, когда слышал эхо Эгга; даже от себя самого.

— Мы все сделали, в сексуальном плане? — спросит Фельгебурт. — Это все? Больше ничего?

Я попытался припомнить.

— Думаю, да, — сказал я. — Ты хочешь еще?

— Не обязательно, — сказала она. — Я просто хотела сделать это однажды, — сказала она. — Если мы сделали все, то можешь идти домой… если хочешь, — добавила она.

Она пожала плечами. Она пожимала плечами не как мать, не как Фрэнни, даже не как Иоланта. Это было не совсем человеческое движение и даже не судорога, а скорее какой-то электрический импульс, механический перекос ее напряженного тела, неясный сигнал. Самый неясный, подумал я. Это был голос автоответчика: «Меня нет дома, не звоните мне, я сама дам вам знать». Это было тиканье часов или механизма часовой бомбы. Фельгебурт моргнула, раз, другой, и вот она уже спит. Я собрал свою одежду. Я обратил внимание, что она не отметила то место, где остановилась, читая «Моби Дика»; я тоже не побеспокоился его отметить.

Было уже за полночь, когда я пересек Рингштрассе, идя от Ратхауза по Доктор Карл Реннер-ринг, и углубился в парк Фольксгартен. В пивной под открытым небом дружелюбно переругивались какие-то студенты; возможно, кого-то из них я и знал, но не стал останавливаться, чтобы выпить пива. Я не хотел рассуждать об искусстве — ни о каком. Мне не хотелось очередного разговора об «Александрийском квартете» — какой, мол, роман из цикла лучший, а какой худший и почему. Я не хотел слышать о том, кому больше дала их переписка — Генри Миллеру или Лоренсу Дарреллу. Я даже не хотел говорить о «Die Blechtrommel» 31, что было там лучшей темой для беседы, а возможно, и всегда будет. И я не хотел очередного разговора о восточно-западных отношениях, о социализме и демократии, о том, чем аукнется убийство президента Кеннеди, и о том, что я, будучи американцем, думаю о расовом вопросе. Это был конец лета 1964 года; я не был в Штатах с 1957 года и знал об этой стране меньше, чем некоторые венские студенты. О Вене я также знал меньше, чем любой из них. Зато я знал о моей семье. Я знал о наших проститутках и наших радикалах; я был экспертом по части отеля «Нью-Гэмпшир» и любителем во всем остальном.

Я прошел через всю Гельденплац — площадь Героев — и постоял на том месте, где когда-то ликующие фашисты приветствовали Гитлера. Я подумал о том, что у фанатиков всегда будет аудитория; единственное, на что можно рассчитывать повлиять, — это на ее величину. Я решил, что мне надо запомнить эту мысль и опробовать ее на Фрэнке, который либо выдаст ее за свою собственную, либо вывернет наизнанку, либо подправит. Хотелось бы мне прочитать столько же книг, сколько Фрэнк; и хотелось бы мне так же сильно пытаться вырасти, как Лилли. Результаты этих своих попыток она уже, оказывается, послала одному издателю в Нью-Йорк. Она даже не хотела нам об этом говорить, но ей пришлось занять у Фрэнни деньги на почтовые расходы.

— Это роман, — застенчиво скажет Лилли, — немного автобиографический.

— Насколько немного? — спросит ее Фрэнк.

— Ну, на самом деле он художественно-автобиографический, — скажет Лилли.

— Ты хочешь сказать, он слишком автобиографический, — скажет Фрэнни. — Вот так-так!

— Скорей бы уж он вышел, — сказал Фрэнк. — Могу поспорить, я там выведен форменным психом.

— Нет, — сказала Лилли. — Там все герои.

— Мы все герои? — спросил я.

— Ну, вы все герои для меня, — скажет Лилли. — А значит, и в книжке вы тоже герои.

— Даже отец? — спросит Фрэнни.

— Ну, его образ — наиболее художественный, — скажет Лилли.

Конечно, художественный, подумал я, так как до реального образа отец не дотягивал. Иногда казалось, что он отсутствует даже в большей степени, чем, например, Эгг.