Собрание сочинений. Т.2 Иван Иванович - Антонина Коптяева

Варвара покраснела, но не опустила глаз под взглядом Ольги.

— Он столько сделал для меня! У него я научилась, как надо жить и работать.

— Ты могла бы остаться просто благодарной ему. Ведь он дружески относился к тебе, правда?

— Да, правда.

— Но, однако, ты полюбила его больше, сильнее, чем требует дружба?

Варвара опять вспыхнула, но сказала гордо и вызывающе:

— Полюбила.

— А Тавров стал для меня тем же, чем для тебя был Иван Иванович, и сердце мое потянулось к нему. Я хотела побороть это влечение. Но ничего не вышло, и то, что являлось радостью в прошлом, стало теперь моим несчастьем.

— Вы несчастливы? — с живостью спросила Варвара.

— Нет, я счастлива, когда не думаю о том, что есть на свете Иван Иванович Аржанов.

Варвара отшатнулась, ошеломленная ее словами.

— Вы хотите, чтобы он умер?

— Избави бог! Я хочу ему только хорошего! Но ты еще ни с кем не связана и не представляешь боязни за другого человека. О себе я не беспокоюсь, но не могу отделаться от чувства тревоги…

— Мне кажется, вы зря опасаетесь, — сказала Варвара, впрочем, не совсем уверенно. Ей неожиданно вспомнился вид доктора ночью в больнице, когда он едва не столкнулся с Тавровым. — Ведь не станет же Иван Иванович драться или убивать его, — добавила она наивно.

Ольга вздрогнула, и Варвара поняла, что та подумывала именно об этом.

— Как можно допускать такие мысли? — вскричала девушка с чистосердечным порывом. — Иван Иванович всего себя отдает людям, он не будет ломать чужую жизнь из-за личного интереса.

Муж Павы Романовны — главный бухгалтер Пряхин — понимал, что приближается конец его карьеры в приисковом управлении. Он еще упирался, подавал голос, пытался казаться деятельным. Костюм на нем был по-прежнему щеголеват и опрятен, пряжки ремней блестели, но апломба уже не чувствовалось.

«Хорошо ему работалось при Скоробогатове», — подумала Ольга, взглянув на его побледневшее лицо, на излишне суетливые движения, и начала складывать в портфель карандаши и записную книжку, готовясь уйти с совещания: приближался час ее занятий по текущей политике. Еще недавно она не поверила бы, что сможет сделать заправский доклад; например, говорить в течение часа о наступлении английских войск в Абиссинии и отступлении итальянцев к Аддис-Абебе, а в связи с этим о географическом и экономическом положении страны. Она еще не умела свободно пользоваться подготовленным материалом, чаще, чем следует, посматривала в конспект, иногда сбивалась и, волнуясь, не сразу находила нужные слова, но слушали ее охотно, и число желающих заниматься заметно увеличивалось.

— Мне это самой на пользу, — говорила Ольга Таврову, когда возвращалась домой, взбудораженная и счастливая.

По-деловому взялась она и за преподавание английского языка в кружке при вечерней школе для взрослых. Не было теперь неуверенности, которая мешала ей летом.

«Начинаю осваивать свои „попутные“ дела», — вспомнила она словечко Ивана Ивановича.

Ольга уже хотела встать, но увидела Таврова, который пробирался к столу президиума, и замедлила, следя за тем, как он шел меж рядов, невысокий, но плечистый, стянутый в поясе широким ремнем. Морозы в апреле держались еще крепко, и Тавров, подобно большинству приисковых работников, ходил в меховых унтах и в темном костюме полувоенного покроя, хотя не щеголял портупеей и сумками, как Пряхин.

Вот он откинул пятерней густые волосы и, оглянув собравшихся людей, присел у края стола. В зале было не меньше шестисот человек, но по какому-то странному совпадению взгляды Таврова и Ольги сразу встретились в этот короткий миг, и она даже разглядела беглую радостную улыбку на его лице, когда он усаживался на место.

Впервые беспокойство, омрачавшее счастье Ольги, покинуло ее: и она почувствовала себя дома, среди своих людей. Никто из них не бросил ей упрека: может быть, и поругали, но не осудили, дав возможность собраться с силами и выпрямиться. Теперь она твердо стояла на ногах, и ни один час жизни не пропадал у нее даром.

Нужно было уходить, но Ольге не хотелось покидать зал, где тепло стало сердцу.

Обсуждался вопрос, который не интересовал ее как корреспондента, но касался флотационной фабрики, а значит и Таврова… Она слушала внимательно, пока один из выступавших не отвлек ее мысли на другое. Выступал рабочий, которого Ольга летом встретила в больнице… Тогда он сидел рядом с Тавровым и обдергивал, ощипывал напяленный на него куцый халатик. Широкие ладони его так и выпирали из белоснежных рукавчиков. Это был старший слесарь фабрики. Он тоже вел кружок текущей политики у себя на фабрике. Чтобы поучиться, Ольга по совету Таврова побывала на его занятиях. Ее поразила активность слушателей.

«Надо будет и мне давать своим задания. Пусть тоже привыкают к выступлениям», — подумала Ольга и сразу заспешила к выходу. Ее ждали.

Странное животное бежало вдали по открытому склону. Оно двигалось большими прыжками, раскачиваясь, почти кувыркаясь, словно впрыгивало всеми четырьмя лапами в один след, и глубокие впадины оставались за ним на нетронутой белизне богатой пороши.

Иван Иванович, опустив ружье и вытянув шею из воротника дохи, наблюдал за неуклюжей побежкой животного. Оно уходило, ярко-черное на голубом горизонте, видно было, как относило ветром его длинный мех, свисавший с боков, точно попона.

— Росомаха? — спросил Иван Иванович, оглянувшись на шорох лыж.

— Она, — сказал Никита, тяжело дыша после бега в гору. Одежда его заиндевела. Широкие лыжи тоже побелели, зачерпнув пушистого, молодого снега. — Найдем еще, — продолжал он уверенно. — Скоро кабарга пойдет на кормежку. Росомаха следом ходит. Она даже лося может зарезать. Взберется на низкое дерево, прижмется, как рысь, и ждет… Лапы у нее большие, когти крючком. Зимой круглые сутки бродит. Мышей жрет, дичь из ловушек таскает, если покойника отроет, тоже сожрет.

Под мягкой порошей твердый весенний наст. На спусках Иван Иванович тормозил, высматривал места более отлогие. Никита скатывался лихо, поднимая веселую метелицу, щеголял ловкостью на поворотах. Яркое солнце стояло по-весеннему высоко, но было холодно: ветер, бесприютный, словно росомаха, бродяжил по горным хребтам, резал лица, выжимая слезы из глаз. Узенькие тропинки тянулись по самым гребням, выбитые копытцами коз и горных баранов, утоптанные лапами хищников. Запах зверя не отпугивает коз с облюбованных ими мест: на горах зимой теплее, чем в долинах, и копыто не вязнет в снегу, не проламывает наст, губящий животных при травле.

Возле скалистого развала Никита остановился, махнул рукой доктору и, устроив его в камнях, недалеко от развилины козьей тропинки, отправился дальше, искать удобное место для себя.

Оставшись один, Иван Иванович угнездился поуютнее и осмотрелся. Его очень занимала мысль убить росомаху. Неплохо бы и козла… Но козлов он убивал уже раньше, к тому же шел апрель, и кабарожки, по приметам Никиты, были суягные. А росомаха — вредный да еще не виданный зверь, и мех ее очень ценится якутами.

Время шло… Ни кабарги[5], ни росомахи. Давно уже улеглось возбуждение первого ожидания. Потирая то щеку, то нос, Иван Иванович сидел, скорчась, на камне, на подложенных лыжах, и лицо его становилось все мрачнее. Он думал о том, что скоро ему исполнится сорок лет, что лучшая половина жизни уже прошла. Правда, сравнительно еще молод, силен, здоров, и если бы не уход Ольги, то мысль о годах и не приходила бы ему в голову. Как теперь жить? Вряд ли можно полюбить еще раз: сама мысль о другой женщине была противна. Ольга! Сердце его упрямо тосковало по ней, не признавая никаких резонов разума.

Легкий звук со стороны развилины тропинки отвлек его от тягостных дум. Среди оголенных ветром глыб камня, шершавого от лишайников, среди застывшего, набитого снегом мха ягеля заманчиво вилась по гребню стежка тропы. Но ничего живого на ней Иван Иванович не заметил. Ветер донес слабый, затихающий не то вой, не то лай… Потом грохнул выстрел и, точно обвал, зашумело эхо в диких горах, в пустынном безмолвии.

— Ах! — вырвался завистливый вздох у Ивана Ивановича. — Убил!

Но почти сразу обрушился второй залп.

«Промазал! — решил доктор с невольным удовлетворением. — Такой стрелок — и промазал! Эх ты, Никита-Микита! Теперь долго придется ждать».

Ему уже и жалко стало, что Никита промахнулся, но в это время перед его глазами замелькало что-то пятнистое, желто-серое. Коза-кабарга, закинув безрогую голову с такими длинными клыками, выдававшимися за нижнюю челюсть, что они виднелись издалека, неслась по тропинке. Это был подлинный мастер бега, но полюбоваться Иван Иванович не успел, не успел и вспомнить о суягности кабарожьих маток: рука сама вскинула ружье — и третий залп прокатился громовым раскатом в студеном горном воздухе. Кабарга с ходу, на всем скаку, взвилась на дыбы, будто налетела на препятствие, и огромным прыжком махнула с тропинки, только мелькнули ее круглый задок с зачатком хвоста да крепкие ножки.