Осень на краю - Елена Арсеньева

Варя вздохнула. Это была правда… вернее, часть ее. Дмитрий вот уже третьи сутки не приходил в сознание. Иногда он открывал глаза и смотрел, но вряд ли что-то видел, настолько бессмысленным, незрячим оставался его взгляд. Он не отвечал на вопросы, даже самым незначительным мимическим движением не отзывался на обращенные к нему слова. Его документы, видимо, были зачем-то увезены немцами, а может быть, потеряны, и если бы не Варя, которая узнала свою бывшую любовь с одного взгляда, он так и оставался бы «неизвестным раненым». Таких было много, и немалое количество их переходило потом в разряд «неизвестных, скончавшихся от ран». У Дмитрия было достаточно шансов перейти в разряд последних, и при одной мысли об этом у Вари слезы подкатывали к глазам, так было жалко, жалко и Дмитрия, когда-то любившего ее, и себя, когда-то любившую Дмитрия, и глупую нахалку Сашку Русанову, которая встряла между ними (Варя как-то забыла, что рассорил ее с Митей Аксаковым ее собственный папенька, а Сашка просто вклинилась на освободившееся место), и дочку Сашкину тоже… Всех жалко! До того жалко, что каждое слово собственного письма причиняло Варе мучения, однако она почитала своим непременным христианским, человеческим, милосердным долгом написать его. И писала-таки.

«И все-таки это он, он, не сомневайся! Надеюсь, когда-нибудь он очнется, буду рада, если это произойдет еще в пути, потому что мы движемся к Петрограду, куда должны доставить самых тяжелых раненых. И там, конечно, я уже не смогу находиться при нем неотлучно и подавать тебе о нем вести, однако я изо всех сил постараюсь узнать, в какой именно госпиталь он будет определен, и сообщу тебе».

Она подумала: для Сашки известие, что Варя не сможет видеться с Митей в госпитале, конечно, будет самым приятным. И мстительно усмехнулась – а ведь никто не может ей помешать перейти на службу в госпиталь. Фронтовые сестры очень ценились в столичных лазаретах и госпиталях, их брали на службу сразу, отдавая им предпочтение перед штатскими милосердными сестрами. И тотчас она покачала головой: нет, глупости… Она не уйдет из поезда, потому что теперь у нее столько обязанностей, с которыми вот так, враз, не распрощаешься. Особенно теперь, после того как слегла Елизавета Васильевна…

«Конечно,  – снова взялась Варя за карандаш, – я уделяю внимание всем раненым, но на моем особенном попечении находятся двое: Митя и старшая милосердная сестра нашего поезда, Елизавета Васильевна Ковалевская. Когда мы эвакуировали тот госпиталь, германцы перешли в контрнаступление, последних раненых мы грузили уже под обстрелом…»

Варя принуждена была встать и сделать несколько шагов между полок вагона. До сих пор бьет дрожь при одном воспоминании, как рвались снаряды совсем рядом, машинист беспрестанно маневрировал, то трогая поезд с места и отходя на несколько сотен метров, то вновь подходя к точке погрузки, и каждый думал об одном: не разрушат снаряды железнодорожные пути, не окажется ли поезд вместе с сотнями беспомощных людей заперт в ловушке для того, чтобы сделаться в конце концов мишенью для меткого артиллериста?..

За год в санитарном поезде Варя много чего навидалась. Да и под обстрелом была не раз, но отчего-то именно та погрузка и тот обстрел запомнились особенным ужасом, который она испытала. Не потому ли, что в тот раз рядом были не просто раненые вообще, неизвестные ей люди, а два знакомых и дорогих человека?

Ну да, Митя по-прежнему дорог ей… Как друг, разумеется, как некогда близкий человек, как воспоминание о беззаботной, давно минувшей юности, наконец!

Простившись таким образом с молодостью, Варя почувствовала, что уже достаточно успокоилась, чтобы сесть, однако дрожащие пальцы с трудом удерживали карандаш, и почерк стал каким-то кривым, скособоченным.

«…и во время этого обстрела Елизавета Васильевна была ранена – тоже в ногу. На счастье, рана ее не так тяжела, однако кость перебита, и она вынуждена лежать, что при ее деятельной натуре нестерпимо. Однако не могу передать, какое облегчение я испытала, когда узнала, что ее жизнь вне опасности! Почти такова же была моя радость от встречи с Митей. Елизавета Васильевна дорога мне как сестра, поистине как старшая сестра, не только милосердная, но почти родная, хотя знаю я о ней очень мало и могу только предполагать, что раньше она жила в Энске. Есть у меня такое мнение, хотя она об этом никогда не говорит. А лишнего у нее не спросишь, такой уж она человек, что расскажет лишь о том, о чем захочет рассказать. Но однажды, когда мы с ней особенно доверительно разговорились и я упомянула, что сама из Энска, она стала расспрашивать о моей семье, о знакомых, и речь зашла о несчастной Марине Аверьяновой. И ты представляешь, что выяснилось тут? Оказывается, Елизавета Васильевна до призыва в армию служила в военном госпитале города Х., что на Амуре, – того самого Х., куда была направлена на поселение наша бедная Марина! И она даже знала ее, потому что была близко дружна с семьей, которая опекает Марину с самого первого дня ее прибытия в Х. Ну, тебе та семья столь же хорошо известна, как и мне: это Васильевы! Василий Васильевич был дружен с твоим отцом так же близко, как с моим. Все-таки мир удивительно тесен, правда? Как подумаешь об этом, уже не столь невероятным кажется, что именно наша санитарная бригада наткнулась на германский госпиталь, в котором находился раненый Митя Аксаков…»

Варя снова погрызла карандаш.

Наверное, пора заканчивать? О чем еще писать? Снова выражать огромную радость по поводу того, что Сашка наконец-то получит известие о муже?

И тут Варе пришло в голову: а то ли она делает, сообщая Саше о Дмитрии? Ведь, судя по всему, штабс-капитан Аксаков имел все возможности подавать о себе вести. До того момента, как был ранен на поле боя, само собой разумеется. Однако не подавал. Значит ли это, что между ним и Сашкой с первого дня свадьбы пролегла такая огромная трещина, что все попытки загладить ее кажутся бессмысленными и наивными?

Может быть, лучше Вариному письму остаться недописанным? Не лучше ли вообще разорвать его в клочья?

Нет, сердито подумала Варя, невозможно! Невозможно, потому что если Сашка однажды узнает, что Дмитрий и Варя несколько дней пробыли вместе, а Варя ничего не сообщила о том, она подумает Бог знает что. Черт знает что она подумает! Конечно, то же самое она может подумать и сейчас… но, как уже было сказано, пусть каждый понимает вещи согласно своей испорченности. А для Вари главное – что совесть у нее чиста и перед Сашкой, и перед Митей. И перед самой собой, что куда важней всего прочего!