В зеркалах - Роберт Стоун

— Очень конкурентная, — сказал Рейнхарт.

— На суше, на море и в воздухе! — воскликнул Богданович. — Как прошлой ночью. Я никогда не бывал на таких зрелищах.

— Таких зрелищ теперь будет много. Это эволюция, вот что это такое.

— Да-да, — согласился Богданович.

Рейнхарт снял пиджак и осмотрел морщины на нем.

— Эволюция — это зашибись, — сказал Богданович. — Это красота. У существ есть головы… Для чего? — Он закрыл книгу и с серьезным видом посмотрел в окно. — Потому что, если ты куда-то отправился, тебе придется управляться с тем, что там есть. А чтобы управляться, надо, чтобы было чем управляться. Нужны управлялки — твои глаза, твои зубы и прочее. Это прекрасно, правда, Рейнхарт? В этом большой смысл. Это радует, старик.

— Слушай, — сказал Рейнхарт. — А где твои друзья?

— Они поехали на пляж. Они сели на автобус и поехали туда в три часа ночи, и с тех пор они там. Они решили, что там будет спокойнее всего.

— Полицейские не появлялись ли? — предположил Рейнхарт.

— Полицейские поднимались к Рейни, — сказал Богданович. — Приехала «скорая», и какие-то люди вынесли много вещей. У него было много писанины и другого барахла. Они всё унесли.

— Он, наверное, заболел, — сказал Рейнхарт.

— А может быть, совсем свихнулся, — сказал Богданович.

— Наверное, так. Джеральдина вернулась?

— Нет, — сказал Богданович. — Вчера она была на митинге.

— Правильно, правильно. Была. Зачем бы?

— Наверное, чтобы тебя увидеть.

— Да. — Рейнхарт стал припоминать. — Наверное, так.

— Тут тебя еще искала какая-то малахольная. Калечка. Что-то хотела тебе сообщить. Ты и с ней замесил? Она хотела меня изнасиловать. Шины меня не заводят.

— Нет, — сказал Рейнхарт. — Она подруга Джеральдины.

Они постояли перед окном, глядя на калитку внутреннего дворика.

— Рейнхарт, ночью там людей поубивали. Знаешь сколько? Девятнадцать человек. Довольно много.

— Девятнадцать — не много. Я думал, больше.

— Нет, девятнадцать убитых — это много. Почти две футбольные команды, — сказал Богданович.

— Я вчера говорил с одним человеком. Он сказал, что это совсем похоже на войну.

— Наверное, — сказал Богданович. — Ты кого-нибудь убил?

— Нет. А ты?

— Нет. Но одного ранил. Я много чего повидал, но такого, как вчера, ни разу. Ты правда думаешь, что теперь так будет?

— Без сомнения, — сказал Рейнхарт. — Абсолютно. Так теперь и будет.

— Тебя это не огорчает, старик?

— Огорчает, — сказал Рейнхарт. — Я очень сентиментален.

— Черт, — сказал Богданович, слегка пожав плечами. — Придется жить с этой мутотенью. Я не знаю, старик.

— Ну, ты был там вчера ночью. Ты участвовал.

— Да-да. Такой уж я. Всегда иду туда, где интересно. Беспорядки, собачьи бега, хоккей. Что угодно. Если бы мог спуститься на морское дно и увидеть странных рыб, я бы спустился.

— И я бы тоже, — сказал Рейнхарт.

Он подумал о пучине, о вечном дожде вещей и существ, падающих из дневного мира среди резвых светящихся рыб. Лоно вод, предательский покой. Спал он крепко, но чувствовал усталость.

— Я бы спустился туда, — сказал он.

Богданович закрыл глаза и руками изобразил вялые плавники морского млекопитающего. Он сидел на кровати и греб в воздухе.

— В глубине, в глубине, в глубине. В глубоком синем море…

Они услышали, как хлопнула калитка во дворе и чей-то голос позвал:

— Рейнхарт!

Сначала он подумал, что это Джеральдина. Он вышел на лестницу и увидел, что Филомена, неуклюже переставляя ноги в шинах, подошла к кирпичной ограде садика во дворе и села. Она подняла голову и посмотрела на него.

— Эй, спуститесь, — сказала она. — Я к вам не дойду. Мне надо вам что-то сказать.

Рейнхарт спустился и подошел к ней. Она смотрела на него равнодушными голубыми глазами.

— Я вам скажу одну вещь, а вы уж сами соображайте, что она значит: Джеральдина умерла.

Рейнхарт сел рядом с Филоменой; сердце его зачастило. Он и в самом деле пытался сообразить, что это значит. Едва успев сесть, он поднялся снова.

— Утром в гостиницу «Рим» пришли из полиции. Искали у меня марихуану и всякую такую штуку. Она была вам верной подругой, Рейнхарт. Она дала им мой адрес, не ваш. Ее забрали вчера ночью в этой заварухе, и она повесилась в камере.

Рейнхарт отошел к лестнице.

— Это точно? — спросил он.

Филомена пожала плечами:

— Про эти дела я всегда узнаю. Я знаю одного полицейского, его зовут Брауни. Он мне и сказал. Я всегда узнаю, он там или нет, этот Брауни. Он мне и сказал. Про эти дела… — Она опять пожала плечами. От нее разило пивом. — Ну, как вам теперь? — спросила Филомена. — Вам грустно?

Рейнхарт посмотрел на нее.

— Грустно? Про что вы толкуете? — сказал он. Руки у него затряслись. — Что значит «грустно»?

— Грустно, — пояснила Филомена и, сложив пальцы щепоткой, приставила к груди. — Ну, понимаете, грустно. — Она пыталась объяснить ему, что значит «грустно». — Вы чувствуете, что вам грустно?

— А-а, — сказал Рейнхарт. — Грустно. Ну да, я понимаю, что вы хотите сказать. Она повесилась?

Филомена застонала и заплакала. Потом откашлялась и улыбнулась ему:

— Она удавилась на цепи, Рейнхарт. И это — самое грустное, верно?

— Да, — сказал Рейнхарт. — Я понимаю, что вы хотите сказать. Понимаю. — Он все время помахивал рукой, словно отгоняя ее. Рука тряслась неудержимо.

— Вам, должно быть, грустнее, чем мне, а я прямо не знаю, что делать, — так мне грустно. Она была вашей верной подругой. Вам, должно быть, теперь ужасно грустно, Рейнхарт.

— Мне грустно, — сказал Рейнхарт. — Грустно. — Он думал про цепь. — Мне ужасно грустно.

— И ничем теперь не поможешь. Вот что самое грустное. Вокруг шеи. Вокруг щитовидки. Вокруг горла. Удушье. Глаза, язык наружу.

Внезапно он вспомнил ее.

Ее лицо, шрамы. Ее запах. Ее гнев. Все ощущения, которые он испытывал, прижимаясь к ней, нахлынули на него волной: тепло, дыхание, кожа, живот, зад в джинсах или голый, изгиб бедра, ее голос. Мягкая женщина. Мягкая. Мягкая. Твердая. «И чей приход, — читала она очень медленно, таинственным голосом горянки, — приносит тихую радость». Цепью. По живому телу. Месяц и звезды, точно, ожидаются. Умерла. Больше нет. Что? Умерла?

— Мне грустно.

— Господи, прими слугу свою Джеральдину Незнаюфамилии, — сказала Филомена, — и смилуйся надо мной, грешницей. Что я могу сказать, дорогой, после того, как сказала: «Мне грустно»? — пропела она.

Рейнхарт сунул руку в карман, вытащил пятидолларовую бумажку и дал Филомене. Она приняла ее со слезами и нежно посмотрела на него.

— Представляю, как вам грустно, — сказала она.

— Да, — сказал Рейнхарт.

— Вы пойдете опознать ее? Кто-то должен пойти и сказать им, кто она и что с ней делать.

— А, — сказал Рейнхарт. — Значит, вы не…

— Я не могу ходить в такие места, разговаривать… Не умею.

— Где она?

— В городской больнице. В морге лежит.

— Ладно, — сказал Рейнхарт.

— Спасибо вам за пять долларов, Рейнхарт. Мне хватит, чтобы напиться.

— Правильно, — сказал Рейнхарт.

Он поднялся обратно, в квартиру Богдановича.

— Джеральдина умерла, — сказал он Богдановичу. — Ее арестовали. Она повесилась на цепи.

Богданович сидел на кровати и курил косяк. Он кайфовал.

— На цепи?

— Да, — сказал Рейнхарт. — Умерла.

— На цепи, — сказал Богданович и встал. — В камере? — Он поднес ладонь ко лбу и содрогнулся. — Старик, малыш, — сказал он Рейнхарту. — Как тяжело.

— Это грустно.

Богданович посмотрел на него пристально:

— Грустно. Ты шутишь надо мной, Рейнхарт. Бедная девочка… Старик…

— Это грустно, — выкрикнул Рейнхарт. — Грустно! Грустно! Грустно, понимаешь? Черт возьми. Грустно. Понимаешь? Грустно!

— Да, — тихо согласился Богданович. — Ладно, можно и так сказать.

— Боже мой, — сказал Рейнхарт.

— Затянись.

— Нет.

Рейнхарт сел на диван и посмотрел на ковер. «Уезжать из города», — подумал он.

— Я, пожалуй, уеду из города.

— Куда?

— Не знаю. А ты куда подашься?

— Поеду в Шривпорт, устроюсь в цирк. Я слышал, они отправляются на запад. Поработаю у них до Альбукерке. Там у меня знакомая. Марвин со своей едут в Юрику. — Он рассмеялся. — Им название понравилось, представляешь? Юрика?[124] Калифорния.

— Я не знаю, куда поеду, — сказал Рейнхарт.

Он пошел в ванную принять душ, но, когда включил его, оказалось, что ему не хочется стоять одному под водой. Он выключил душ и поднялся к себе, укладывать вещи.

Пора было собирать манатки и выметаться. Квартира все еще пахла ею — или так ему казалось. Он старался не дотрагиваться до ее вещей. Многое из того, что она купила, было разбросано по квартире: кастрюли, тарелки, ее одежда. Он старался на них не смотреть. В чемодан он сунул только то, с чем приехал в город, а остальное разложил на кровати. Все бумаги, где было его имя, он разорвал, оставив только водительские права и визитные карточки Джека Нунена. Приметы у них были схожие. Закончив, он закрыл за собой дверь и выбросил ключи в садик.