Дороги и люди - Константин Багратович Серебряков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наш разговор продолжился во второй день встречи. В девять утра я пришел к Уильяму Сарояну в гостиницу. У него уже были гости — артисты, студенты. В номер вошла пожилая женщина. Видно было, что Сароян ждал ее. Они трогательно обнялись. Это была его родственница. Судьба скитальцев-армян разбросала их по разным странам. И вот они встретились. Впервые в жизни: крупный писатель, познавший на чужбине приютскую жизнь, труд продавца газет, батрака на калифорнийских фермах, чернорабочего, и уже старая Марта, лишь в советские годы вернувшаяся на родину и обретшая здесь душевный покой.
Зашел разговор о литературе. Я спросил Сарояна его литературных симпатиях и антипатиях.
— Я читаю только по-английски. Поэтому могу судить лишь о произведениях, написанных на английском языке. Но на каком бы языке ни писать, я всегда считал, что писать нужно так, чтобы литература помогала людям. Иной литературы я не признаю. Литература должна быть близка человеку, потому что она живет его жизнью... Русский народ великодушен, и о величии его души мир знает из произведений Толстого, Достоевского, Чехова, Горького, Маяковского...
— Что вы думаете о современном романе?
— Литература двадцатого столетия не должна быть похожа на литературу прошлых веков. Времена изменились. Раньше люди передвигались пешком и на лошадях. Теперь, как известно, со средствами передвижения дело обстоит совсем иначе. Современный человек очень занят, у него нет времени и терпения читать неторопливые и объемистые романы. Такие романы люди читают, когда лежат в больнице. А если мы пишем не для больных, а для здоровых, то должны писать лаконично. Существует много хороших писателей, которые этого мнения не разделяют. Они пишут объемистые вещи, и люди их читают. Больные и здоровые. И не ловите меня на противоречии...
Сароян посмотрел на часы:
— О, уже десять. Надо спешить к Мартиросу Сарьяну. Он пожелал написать мой портрет. Это большая честь для меня.
Вот, собственно, и все ответы на мои вопросы. Они вошли в репортаж, напечатанный в те дни «Литературной газетой».
Вернувшись в Америку, Уильям Сароян получил письмо из государственного департамента...
Нет, все-таки опять придется прервать рассказ об интервью, потому что мне довелось видеть — правда, в течение короткого времени, — как Сарьян писал Сарояна, и хочется вспомнить о тех минутах.
Художник усадил писателя на стул, а сам стал медленно обходить его то с одной, то с другой стороны. Потом уселся перед мольбертом, взял со стола палитру, выбрал в банке кисть, выдавил из тюбиков краски. Лицо художника, до тех пор задумчиво-спокойное, неожиданно напряглось, и он пронзил гостя своим острым, цепким взглядом. Вскоре быстрые, решительные движения его руки вывели на полотне первые контуры будущего портрета.
Никаких указаний, как сидеть, как держать голову — наклонить ее или приподнять, — художник не делал. Писатель понимал его каким-то тонким чутьем, будто сам был художником. Сароян понимал Сарьяна.
Художник, сделав очередной мазок на полотне, вдруг чему-то улыбнулся, откинулся на спинку стула, расслабился и сказал:
— А нас ведь легко перепутать: Сароян, Сарьян...
— Выиграю я, — заметил Сароян.
— Скромничаете, — ответил Сарьян и снова ушел в работу.
Не знаю, только ли сходное звучание фамилий имел в виду Сарьян, но я подумал: как, однако, много общего между художником Сарьяном и писателем Сарояном!
Сыны одного народа, перенесшего в своей истории жестокие испытания, они сохранили неистребимость духа и жизнелюбие. Оба они несут в себе доброту, душевную чистоту, человечность. Искренность, непосредственность. И простоту. Большую, необходимую в жизни и в искусстве простоту.
«Художник должен обладать той простотой духа, которая позволяет ему думать, что он пишет лишь то, что видит... И, даже отступая от натуры, он должен быть убежден, что делает это в целях более полной ее передачи», — это слова Анри Матисса. Их, я думаю, справедливо отнести и к полотнам Сарьяна, и к книгам Сарояна.
Пейзажи и портреты Сарьяна — это биография виденного и пережитого, глубокие размышления о жизни, изображенные не изощренно-сложными формами, а простыми, действенно красочными.
То же и у Сарояна. Его рассказы, пьесы, романы в основе своей жизненно-конкретны, более того — автобиографичны. Потому-то, наверно, в них так остро ощущение жизни, такая достоверность образов, естественность всех деталей; потому-то в них так рельефно лирическое начало и так глубинна и ясна философия жизни. Это и есть та высокая простота духа, о которой писал Матисс.
В творчестве Сарояна живет все то, что он впитал в себя с молоком матери, все то, что он видел и пережил в детские годы и с чем встречается по сей день, — национальные черты, обычаи и нравы, горести и радости, житейские неурядицы и удачи, надежды и иллюзии армян-иммигрантов, давно покинувших свою «старую родину» и расселившихся в калифорнийской долине Сан-Хаокин, в городе Фресно. Армянские мотивы, армянские образы, опоэтизированные талантливым пером художника, обрели звучание всеамериканское и всечеловеческое. И это тоже роднит его с Сарьяном. Хотя у Сарьяна горы и небо своей «старой родины» и люди, живущие в иных условиях, иной жизнью; его отличает иное мироощущение, иные взгляды на устройство мира, на пути и способы обретения человеческого счастья. Но двух творцов из разных по социальному строю стран объединяет вера в силу и доброту человека...
Портрет Сарояна Сарьян дописал на второй день. Писатель долго смотрел на полотно. Отходил от него, снова приближался, даже, как говорят, принюхивался к теплым краскам. И, сердечно поблагодарив художника, сказал:
— Теперь я себя буду знать лучше.
Как всегда, и в этом портрете Сарьян
