Кронштадт и Питер в 1917 году - Федор Раскольников

Еще отчетливее, чем когда-либо прежде, здесь чувствовалась непосредственная близость фронта. Все дышало лихорадочной, чисто боевой напряженностью. Вдоль выбеленных сводчатых коридоров недавнего института благородных девиц сновали беспрерывные вереницы вооруженных рабочих в штатском пальто, но в полном походном снаряжении, с пулеметными лентами, крест-накрест переплетавшими спину и грудь. Серьезная, вдумчивая сосредоточенность их напряженных лиц, непроницаемая молчаливость и судорожное сжимание винтовки обличали тревожное, неустойчивое положение новорожденной Советской республики.

В самом деле, едва мы вошли в первую попавшуюся комнату, как нас оглушила жуткая новость: «Царское Село занято бандами Керенского-Краснова». Судьба революции подвергалась смертельной опасности. Эту новость нам сообщил тов. Н. И. Подвойский, который от волнения выглядел бледнее обыкновенного. Я прошел в следующую, совершенно пустую комнату, где за единственным небольшим столом сидел, согнувшись над картой, тов. Н. В. Крыленко и показывал начальникам уходивших на фронт отрядов назначенные им боевые участки. Отпустив торопившихся на позиции красногвардейских командиров, обернулся ко мне. Я рассказал ему, что с нетерпением жду кронштадтцев, чтобы вместе с ними отправиться на защиту Питера.

Тов. Крыленко снова склонился над картой окрестностей Питера и показал мне черневшую там точку:

«Вот ваше место. Это около Царскосельской железной дороги. Здесь имеется мост, который вам и придется защищать».

Я предупредил главковерха, что время прибытия кронштадтцев в точности еще неизвестно, а потому до занятия ими указанных позиций в данном месте окажется зияющая брешь. Тов. Крыленко кивнул головой. Его внешний вид и с трудом повиновавшаяся ему речь свидетельствовали о нечеловеческом утомлении. Все мы в эти дни ходили и работали почти в сомнамбулическом состоянии и, вероятно, если взглянуть на нас со стороны, походили на полусумасшедших.

Из Смольного я возвращался на автомобиле с полковником Муравьевым, который при Керенском формировал ударные батальоны, а впоследствии, летом 1918 г., командовал Восточным фронтом, но изменил Советской власти и был убит в Симбирске. В Октябрьские дни он принимал участие в командовании красными войсками. Муравьев ехал со мной недолго — всего до Сергиевской улицы, где находилась его квартира, но все же успел уловить его настроение. Когда я заговорил с ним о положении на фронте у Царского Села, он мне ответил подавленным голосом, в тоне которого чувствовалась полнейшая растерянность и неуверенность в нашей победе: «Что ж, дела очень плохи. Вероятно, Петроград будет взят».

Ночь с 28 на 29 октября я провел у кронштадтцев, на «Ястребе». Утром я собирался в Смольный, чтобы предупредить тов. Крыленко, что, вопреки ожиданиям, порученные мне сводные отряды кронштадтских фортов еще не прибыли. Уже садясь в автомобиль, я узнал о восстании юнкеров[159]. Были получены сведения, что офицеры и юнкера, заняв гостиницу «Астория», обстреливают оттуда наших пулеметным и ружейным огнем. Рошаль сейчас же вызвался вместе с другими моряками идти на штурм «Ас— тории». В Смольном я встретил Подвойского, который сообщил о разрастающемся восстании юнкеров и между прочим сказал» что у Смольного нет никакой связи со штабом округа, ввиду чего он попросил меня съездить туда и по телефону сообщить ему, что именно там происходит.

На улицах, казалось, ничто не свидетельствовало об юнкерском восстании. Повсюду, где я проезжал, текла мирная, будничная жизнь. Но когда я подъехал к штабу округа, на Дворцовой площади мне бросилось в глаза какое— то зловещее затишье. Площадь перед Зимним дворцом напоминала пустыню. Не видно было даже отдельных, случайных пешеходов, обычно нередких в эти часы. В штабе округа, внутри подъезда, стоял пулемет Максима. Около него возилась группа солдат. Я поднялся вверх по лестнице. Огромное здание с бесконечной анфиладой комнат было совершенно пусто, как вымерший или покинутый дом. Только кое-где склонялись редкие фигуры курьеров и штабных писарей с вялым и сумрачным видом. Никого из ответственных работников я не встретил. В это время кто— то из случайно проезжавших по Морской рассказал о занятии юнкерами телефонной станции и об аресте на его глазах ехавшего на автомобиле Антонова-Овсеенко. Я позвонил в Смольный, вызвал тов. И. И. Подвойского и сообщил ему о полученных сведениях. Из его слов можно было понять, что он уже знал об этом. Но все же он сообщил, что дела идут хорошо и восстание скоро будет ликвидировано. Мне показалось, что нас подслушивают, и поэтому, когда после окончания разговора тов. Подвойский повесил трубку, я свою задержал еще у самого уха. И действительно, я отчетливо различил отдаленный голос, кому-то услужливо сообщавший: «Сейчас Раскольников вызывал Подвойского». Затем последовала точная передача наших переговоров. Не было никаких сомнений, что юнкера, владевшие телефонной станцией, давали нам сноситься между собой с целью подслушивания наших разговоров. Мы условились с тов. Подвойским, что пока я останусь в штабе. Я собрал нескольких писарей, посадил их за машинки, а одного, наиболее смышленого, назначил своим секретарем, и работа закипела. Откуда ни возьмись, появились посетители, стали приходить начальники частей, нужно было давать им словесные указания, подписывать распоряжения или заготовлять документы. Ввиду близости штаба округа от телефонной станции я ждал визита юнкеров и поэтому принял меры по обороне здания. В первую вырвавшуюся свободную минуту я позвонил своему брату Ильину-Женевскому, который в то время состоял комиссаром в Гренадерском полку. Меня интересовало положение на Петербургской стороне, в районе его полка, так как именно там были сосредоточены Владимирское и Павловское военные училища. Брат ответил, что он только что возвратился с осады Владимирского училища, что восстание ликвидировано, юнкера арестованы и отправлены в Петропавловскую крепость.

Вскоре ко мне явился молодой подпоручик и отрекомендовался представителем отряда, только что прибывшего с форта Ино. Он явился в штаб округа за получением инструкций. Это был один из тех отрядов, прибытия которых я ожидал с таким огромным нетерпением. Передав штаб одному из товарищей, я вместе с прибывшим офицером устремился к отряду, на Финляндский вокзал. Уже сгущались сумерки, когда среди вагонов, на одном из запасных путей мы разыскали долгожданный отряд форта Ино.

На открытых платформах рельефно выделялись поднятые к небу дула орудий. Оказывается, товарищи привезли с собой две 3-дюймовых полевых батареи, т. е. целых восемь орудий. Какая радость! Комиссаром отряда был молодой, но толковый, служивший на форту Ино солдат крепостной артиллерии, которого я знал по Кронштадтскому Совету, где он состоял членом нашей фракции. Командир отряда — прапорщик запаса, средних лет, веселый и добродушный, производил впечатление «отца-командира». Он абсолютно ничего не понимал в политике, но честно следовал за своими солдатами, и они его очень любили. Он отправлялся воевать против казачьих банд Керенского — Краснова в том настроении возбужденной приподнятости, в котором ехали на фронт империалистической войны кадровые офицеры. Я заявил, что поеду вместе с отрядом на фронт, и распорядился, чтобы эшелон был перекинут на Московско-Виндаво-Рыбинскую железную дорогу. Долгое время нам не подавали паровоза. Очевидно, действовал викжелевский саботаж[160]. Наконец, поздно вечером паровоз прицепили, и мы поехали. Очень медленно и с частыми остановками наш поезд передавался по соединительной ветке, включавшей Финляндскую дорогу в общую сеть российских железных дорог. Глубокой ночью мы приехали на Большую Охту и остановились перед большим железнодорожным мостом. Предстояла передача состава на противоположный берег Невы.