Любовь — всего лишь слово - Йоханнес Зиммель

После обеда шеф объявил по трансляции, что распоряжение отдела народного просвещения Франкфурта отменено указом министра культуры. Он опять призвал нас прийти на занятия.

— Сейчас главное — не терять нервы! — говорит Джузеппе.

На третий день забастовки (ежедневно я говорю с Вереной по телефону, но не могу поехать во Франкфурт, потому что неизвестно, что произойдет здесь в следующие полчаса) в интернате появляется «мерседес-300» с шофером и забирает Фридриха Зюдхауса. Он, по-видимому, ждал этого, потому что заранее упаковал вещи. Сев в автомобиль, он исчезает.

В тот же день Томас получает от своего отца телеграмму, в которой тот требует от него немедленно прекратить участие в забастовке. В ответ на это Томас идет на телеграф и посылает в адрес своего отца в штаб-квартире НАТО такую телеграмму:

«Не подумаю прекращать бастовать + каждая попытка забрать меня отсюда приведет лишь к тому, что я убегу и меня будет разыскивать полиция + всего хорошего + Томас»

На эту телеграмму он не получает ответа.

Поскольку нет ответа и от отца Зюдхауса и его единомышленников, Ной говорит:

— Скажи своим обоим журналистам, Томас, что они могут начинать!

На пятый день нашей забастовки три крупные лондонские газеты публикуют на своих первых страницах фотоснимки и корреспонденции о событиях в нашем интернате. День спустя эти корреспонденции появляются в немецких газетах — правда, отнюдь не на первых страницах.

Теперь начинается нашествие репортеров. Жандармы, учителя и воспитатели пытаются их задержать, но мы через лес бегаем встречаться с корреспондентами и рассказываем им все, о чем они нас спрашивают. После этого на шестой день забастовки появляются новые газетные статьи. Вечером этого же дня шеф снова обращается к нам по трансляции:

— Я должен сообщить вам следующее. Фридрих Зюдхаус и еще тринадцать учеников покинули наш интернат. Все родители, требовавшие увольнения доктора Фрая, согласились, чтобы он остался и преподавал историю так же, как и прежде. Завтра в восемь я ожидаю вас всех до единого на занятиях. Ваша забастовка окончена.

В ответ на это в доме маленьких мальчиков раздаются дикие вопли восторга. В своих пестрых халатиках и пижамках мальчики пляшут и прыгают, боксируют и танцуют друг с другом.

И снова раздается голос шефа. Сначала он долго откашливается, пока его голос не освобождается от хрипоты, и я замечаю, что ему страшно трудно сохранить серьезный тон:

— Конечно, я решительно осуждаю поведение всех, кто участвовал в забастовке. Будет назначено дисциплинарное расследование. А пока я желаю вам спокойной ночи.

— Спокойной ночи! — хором орут дети.

На следующее утро у нас на первом уроке история. В класс, хромая, входит сухопарый доктор Фрай.

— Садитесь.

Все садятся.

— Мы возвращаемся к событиям, на которых нас… гм… прервали, — говорит доктор Фрай, как всегда ковыляя по классу. — Мы переходим к так называемому «захвату власти» Гитлером и к той роли, которую при этом сыграли крупные германские промышленники…

Его голос постепенно теряет уверенность. Он не может продолжать. Он поворачивается к нам спиной. Возникает долгая пауза. Потом доктор Фрай тихо произносит:

— Я благодарю вас.

22

Банкир Манфред Лорд смеется и не может остановиться, пока, поперхнувшись, не закашливается. Кашляя, он хватает бокал и пьет из него. Затем проводит ладонью по своим красивым седым волосам.

— Потрясающая история, — говорит он. — Правда, дорогая?

— Да, Манфред, — отвечает Верена.

— Вас за это нужно благодарить! Теперь-то наконец заграница увидит, что у нас здесь в Западной Германии произошли изменения, что у нас подрастает новое поколение, у которого иммунитет против любой диктатуры. Пусть попробует позволить себе такое школа в Восточной Германии, — говорит Манфред Лорд, который так хорошо выглядит и который тоже состоял в партии, хотя наверняка ничего особого не натворил. Около двенадцати миллионов партайгеноссен не сделали ничего такого. И никто из них не может сегодня объяснить, как вообще могли у нас произойти все эти ужасы.

Впрочем, почему же? Вот, пожалуйста!

Во всем виновато СС.

14 декабря, вечер.

Господин Манфред Лорд вновь любезно пригласил меня в гости. Три часа спустя после того, как я вчера с его женой в очередной раз побывал в «нашем» доме на Брунненпфад, он позвонил в интернат.

— Посидим немного. Не надо никаких смокингов! Приезжайте в чем хотите.

— Очень любезно с вашей стороны, господин Лорд.

— Это будет, пожалуй, в последний раз перед Рождеством, не так ли?

— Да. Двадцатого начинаются каникулы.

— Значит, договорились? В восемь?

— В восемь. Благодарю вас.

И вот мы сидим на роскошной вилле господина Манфреда Лорда во Франфурте на Мигель-Аллее у стеклянной стены теплого зимнего сада, за которой ночная тьма. Вокруг в громадных горшках стоят тропические растения, они тянутся по потолку, свисая оттуда чудесными орхидеями и катлеями, циприпедиями, метелочками. Поистине уютно в этом зимнем саду, на сооружение которого наверняка потребовалось целое состояние. Сразу, как только я пришел, Манфред Лорд с гордостью продемонстрировал мне растения, которые столь редки, что на свете их осталась какая-нибудь дюжина. Он любит растения и коллекционирует их.

А также дорогие книги. У него фантастическая библиотека. Пожалуй, тоже стоит целое состояние…

Верена и он пьют имбирное пиво с виски, а я пью только пиво «Туборг» из серебряного кубка. Больше я уже никогда не позволю себе напиться в гостях у господина Лорда.

На всех нас свитеры. На Верене — красный, потому что однажды в «нашем» домике я сказал ей, что люблю ее красный свитер.

— Вы великолепные парни, — говорит Манфред Лорд, вновь берясь за бутылки. — И великолепные девушки. Я считаю, что вы просто молодцы. На самом деле.

Как только он отворачивается, мы с Вереной смотрим друг на друга. В последнее время мы часто были вместе. Настолько вместе, насколько вообще способны быть люди. Когда мы смотрим друг на друга, ощущение такое, что мы сейчас обнимемся. Перед этим, когда Лорд вышел, Верена сунула мне несколько фотографий. Они у меня сейчас в кармане брюк.

— А этот малыш Джузеппе, видать, тот еще парень!

— Да, — говорю я и гляжу на Верену, которая складывает губы в поцелуй, пока ее муж отвернулся, — парень просто отличный. Однако, знаете, господин Лорд, вся эта история нельзя сказать, чтобы закончилась совсем благополучно.

— То есть как это?

— В газетах об этом ничего не написано. И никогда не напишут. Но у всей этой истории есть продолжение, весьма неприятное для нашего директора. Он говорил вчера со мной об этом. Если не случится чуда, то ему придется к каникулам закрыть свое заведение.

— Не понимаю.

— Среди тех, кто настаивал на изгнании доктора Фрая, есть некий господин Кристиания, который потом тоже забрал своего сына из интерната.

— Кристиания? — Лорд морщит лоб. — Уж не Хорст ли Кристиания из фирмы «Кристиания и Вольф» в Гамбурге?

— Совершенно верно.

— Но ведь Хорст… — Лорд недоговаривает. Наверняка он хотел сказать: …мой хороший друг. Но проявил осторожность. — Так что же с Хорстом?

— Господин Кристиания… — Просто невероятно с каким спокойствием я разговариваю с человеком, жена которого спит со мной, жену которого я люблю, непостижимо, как быстро к этому привыкаешь —…Господин Кристиания финансировал нашего директора. Тогда наш интернат по-настоящему вставал на ноги. До этого виллы лишь арендовались. Три года тому назад наш директор купил их. Для этого ему были нужны деньги, много денег.

— Конечно.

— Он сказал мне вчера, что чуть-чуть хватил сверх меры. Ничего катастрофического! С тремястами учеников он наверняка выплатил бы долг по частям. Но за последний год просрочил три векселя. И всякий раз он просил господина Кристиания дать отсрочку или приплюсовать долг к последнему векселю, срок которого истекает, кажется, в 1964 году. И каждый раз Кристиания без всяких шел навстречу, потому что как-никак, а его сын учился в этом интернате…

Движением руки Лорд прерывает меня. Какое-то время он сидит, тихонько посвистывая, а потом говорит:

— Можете дальше не рассказывать, Оливер. Все ясно. Теперь Кристиания, конечно, требует немедленной оплаты всех векселей, так?

— Да, господин Лорд.

Лорд смеется.

— Не очень благородно, но ничего не поделаешь. Старый нацист. Сын больше не учится в интернате. Нужно уметь понять точку зрения других людей. Более того: надо уметь поставить себя на их место. Я все время говорю об этом, не так ли, дорогая? — Он проводит рукой по колену жены. Интересно, пытается ли он поставить себя на место ее и меня? — Ваше пиво согрелось. Нет-нет, давайте сюда! — Он выливает остатки моего пива и берет из серебряного ведерка со льдом новую бутылку. — Вот так. Теперь вкуснее? Какова сумма? Я имею в виду сумму всех трех векселей. Сколько должен выложить этот ваш жрец педагогики?