Слепое пятно (СИ) - "Двое из Ада"

— А я — нет.

Антона пробило. Заходили ходуном руки, но все же через силу он поднял ладонь Елены, сдавшейся от боли. И прижал ее к себе, прямо к груди, сверху накрыв своей…

Тотчас же сердце Горячева остановилось вновь. Он чувствовал не нежное полотно женской кожи, а зазубрины шрамов да шероховатость, свойственную старому ожогу. У Богдановой на глаза навернулись слезы, но то были горькие капли обиды, досадной случайной боли, которой она не заслуживала. Страшное воспоминание, поднявшееся из недр души, всколыхнувшееся роем черных мух, потревоженное Горячевым, исказило красивое лицо; оно сделалось острым, злым, жестким. Елена сняла вторую перчатку, зацепившись зубами за кончик пальца, чтобы после поднять руку на уровень Антонова лица. Теперь он не только чувствовал, но и видел: кисти Богдановой были травмированы. И подушечки пальцев, которые она положила на щеку Горячева, которыми гладила — кусались, цеплялись, как колючки самого терпкого шиповника.

— Доволен? — Елена мелко дрожала, и ее голос резонировал, звенела в интонациях сталь. — Ты это хотел увидеть? Что у меня под перчатками? Что я прячу? Я не пойму, зачем ты это сделал, Антон… За что ты так со мной?

Он только и смог, что головой мотнуть, отрицая все и не веря. Ошибся… Все это было какой-то отвратительной шуткой, которую совсем другой человек вероломно сыграл с ними обоими. Ярость отступила так быстро, будто и не было ее вовсе, и вот уже Антона задушило раскаяние, которое должен был испытывать не он — а та, которая так и осталась сокрытой в четырех стенах и за семью замками в своей самой высокой башне.

— Прости, я не… — Горячев отнял руки и отступил на полшага, не отрывая взгляда от Елены. — Я думал, это ты…

Богданова молчала, пряча ладони в сгибе локтя. Она уперлась взглядом в безобразно развороченную перчатку.

— Уходи. Пожалуйста…

Антон не мог ей возразить. И спросить ничего не смел. Сперва — Эля, теперь — она… Горячев не знал, какова во всем степень их вины и боялся продолжать судить. Он так обезумел от тоски, что сам причинял боль другим. Молча развернувшись, Горячев вышел тем же путем, так же тихо — сквозь ни капли не рассеявшуюся тьму, в которой был не более чем собственной тенью. Жарко было от крови, хлынувшей в голову, и больно от зияющей пустоты в мыслях.

Горячев хотел уехать. Но когда пришел в почти пустой гараж (здесь стояла только машина Богданова и чья-то еще), понял, что не может удержаться на ногах. Ключи выпали из трясущихся пальцев. Здесь же, рядом со своим мотоциклом, Антон рухнул на узкую бетонную ступеньку, сжавшись в незаметный комок. Он чувствовал себя никчемным. Выброшенным — и не справившимся даже с тем, чтобы доказать свою силу и волю.

Пришла злость на себя самого, а потом — истерика. В беспамятстве Горячев достал телефон и открыл проклятый диалог с белыми руками — он хотел просмотреть, перечитать все, все восстановить и вспомнить. Что Антон мог пропустить? Как можно было обставить все так, что он думал на Елену? И зачем? Мог ли он понять раньше, что следует уйти?

Не мог. Глаза находили лишь прежнее счастье и доверие друг к другу, идиллию, которой Горячев не знал никогда и ни с кем — только не в том, что касалось свиданий, отношений… любви. Он видел собственные слова и признания со стороны, но до сих пор знал, что не врал. «Я ни о ком не мечтал так» — «я ради тебя на все готов» — «я тебя найду и сделаю тебя своей». Видел Антон и ответы хозяйки. Скромные споры, в конце которых она все равно соглашалась, и сладкие уговоры, в которых сулила ему блаженство, и провокацию, на которую Горячев пошел так легко, даже если ей не суждено оказалось свершиться, и полный чувства вопрос: «Ты мне веришь?»

Антон не знал, как мог не поверить тогда и что с этой верой делать теперь. Когда перед глазами одно за другим выстроились слова — от «я даю тебе все, что могу» до «я больше ничего не могу тебе дать», — он, окончательно убитый горем и стыдом за все свои решения, с ненавистью швырнул смартфон на бетон. С шарканьем тот проехал на полметра вперед. Сухо хрустнуло разбитое стекло.

Сегодня жалкого поражения Горячева не могли увидеть даже глаза камер видеонаблюдения. Обняв себя руками, он опустил лицо в колени и просто зажмурился, спрятавшись от подземного холода парковки, от самого себя. В небытие.

Минута шла за минутой, и они превратились в часы. Во всяком случае, так показалось, когда телефон, что оставался лежать на бетонном полу, ожил. Звякнуло встревоженное сообщение. Затем еще одно. Антон, очнувшись, какое-то время смотрел на мобильный, как патологоанатом на покойника, который вдруг стал шевелиться. Буря внутри улеглась, остыла, оставив лишь раненое полотно. Горячев, набравшись одного только упрямства, поднял телефон, отряхнул. На рассеченном сеткой трещин экране загорелся все тот же чат. И новое сообщение — в нем же.

«Антон, — писала хозяйка, игнорируя все, что было сказано Антоном утром, — давай ты сейчас придешь ко мне? Сам. Один. Я открою тебе, когда ты наденешь повязку на глаза. И мы поговорим. — Она не извинялась, не оправдывалась, не проявляла жалости. Было ли это актом очередной бесконечной жестокости или ей было так же страшно? — Я обещаю, поговорим. Если ты сможешь со мной разговаривать».

Еще несколько минут Антон молчал, хмурясь. Он пришел в себя, встряхнулся — а значит, ему хватало сил уехать. Но зов хозяйки даже теперь работал, как манок. Что-то в легких корчилось, ныло от желания узнать, что она ему скажет. Стоило думать, что это Елена оказалась причиной нарушенного молчания. Горячев и сам знал, что переступил черту. Самой разумной целью — и итогом — предстоящего разговора было то, как быстрее и аккуратнее завершить работу, а после покинуть компанию. Антону мучительно смешно было думать, что именно ради этого он впервые услышит голос хозяйки… Если разговор в ее понимании вообще подразумевал что-то иное, нежели вопросы Горячева и щелчки вместо ответов.

«Ок».

Пустое согласие. Терять все равно уже было нечего: если впрямь ненавидеть и уходить, Горячев хотел получить для этого как можно больше причин. Чтобы бессмысленная рана внутри наконец истекла кровью до конца и покрылась коркой. Антон стоял перед проклятой дверью в таком же темном, но уже совершенно пустом доме через пять минут. И повязку на глаза наложил добротно, как следует — не из послушания, а лишь ради того, чтобы легче было потом забыть.

Сложно поверить, что буквально два дня назад посещение комнаты было чем-то светлым, безоблачным и мягким. Образ женщины, обитающей в ней — почти святым посланием через серые будни, ярким воспоминанием в монохроме событий; сладким, как мечта, и соленым от невозможности воссоединения. Руки хозяйки, которая поймала Горячева сразу после того, как открылась дверь, сегодня были холодны до ужаса, и теперь Антону пришлось поверить, что ее сковали не меньшие эмоции. Такая спокойная обычно, расчетливая и легкая в решениях, сегодня загадочная избранница ощущалась тяжелее грозовых туч. И если Горячев мучился от боли, то она мучилась тоже, но природу этого чувства сложно было осознать, вообразить и принять. Она усадила Антона. Долго маялась, думала, но все же связала Горячева по рукам. Тот не воспротивился, только усмехнулся едко — как и должно, когда видишь плохо сыгранную пародию на былой шедевр. Следующий звук — стук ножек табурета о пол. Скрип мебели; хозяйка села напротив. Ее несмелые прикосновения накрыли руки Антона, и теперь особенно явственно ощущалась разница между ней и Еленой. А тот до белизны сжал пальцами края подлокотников, чувствуя, как к горлу снова подступает едва ушедший ком.

— Ну? — выдавил Горячев, раздражаясь тем сильнее, чем больше росла слабость в сердце. — Я пришел. Слушаю. Говори.

Хозяйка вздохнула. Еще какое-то время она исступленно гладила Антона, обнимала пальцами запястья, набираясь решимости. Она касалась его так, словно это было в последний раз. А может, и правда — было. Затем рука потянулась за повязкой, так и не проронив ни звука. Когда хозяйка стала ближе, Антон услышал, как дребезжит дыхание в ее грудной клетке, как срывается неоконченным каждый выдох. Не сразу он понял, что и сам стал захлебываться, погибая от нежданной близости — не понимая больше, чего ожидать. Зажмурился… Пелена пала.