Фронт без линии фронта - Сергей Бельченко

Было это в 1932 году. А через год пришла в нашу семью еще одна тяжелая весть: военный трибунал приговорил брата Ивана к казни, как члена Польской коммунистической партии.

Иван! Иван! Сколько слез выплакали тогда глаза нашей мамы, сколько здоровья отняла у нее, у отца, у всех нас, троих младших братьев, эта весть, пока мы не узнали, что тебе даровали жизнь!

И не было ни в отцовских, ни в материнских словах укоров ни тебе, ни Грицю за то, что с вами случилось. Они не упрекали и меня, когда в тридцать седьмом ворвались в нашу хату жандармы и повели меня в тюрьму. Я не был тогда ни коммунистом, ни комсомольцем, но, когда 7 ноября над нашим селом алым пламенем вспыхнули знамена, дефензива не без оснований заинтересовалась мной.

Дали мне тогда два года тюрьмы, на пять лет лишили прав (помню, как я не мог понять, чего меня лишили, ведь никаких прав у меня и не было). За решеткой я видел и слышал от других, как расправлялись с политическими заключенными жандармы польской охранки. Под ногти загоняли иглы, лили в ноздри керосин со смолой, по колено ставили в ледяную воду и держали так целыми сутками, били березовыми прутьями…

И вот теперь, стоит лишь раздаться за стенами этого дворца выстрелу, я могу попасть в руки гестаповцев. Но нет! Я уже не беспомощный мальчишка, у меня есть оружие, и, пока я могу его держать, врагам не удастся меня схватить. Живым не сдамся!

А может, еще найдется выход? Присматриваюсь к воротам. Они лишь на засове. Можно будет попытаться их открыть и вовсю погнать лошадей.

Вероятно, об этом думал и Шевчук, так как он все время продолжал курсировать возле ворот (дескать, назначил тут свидание с девушкой) и даже начал что-то спрашивать у часового.

Время шло, а выстрела все не было. Прошло полчаса, час. Наконец, спустя примерно час двадцать минут открылась дверь резиденции, и я увидел довольное, улыбающееся лицо Кузнецова. Он нежно держал под руку Валю, а позади, что-то говоря и тоже приветливо улыбаясь, шел фон Бабах.

Вот так неожиданность! Ничего не случилось! Кох остался жив! В чем дело? Неужели Николай Иванович мог струсить? Нет, этого не может быть. Кузнецов не такой! Вероятно, случилось что-то непредвиденное и очень важное.

Тем временем обер-лейтенант Пауль Зиберт очень вежливо попрощался с майором Бабахом, с радостным, сияющим лицом деликатно подал руку Вале, и та молча села возле него. Майор что-то сказал часовым, еще раз обменялся любезностями с Кузнецовым, перед нами открылись ворота, и я галопом погнал лошадей. Увидев нас, хлопцы снялись со своих постов.

Вечером на квартире у Вали встретились четверо: она сама, Кузнецов, Шевчук и я. Если во всех других случаях нам приходилось обо всем рассказывать Николаю Ивановичу, то в этот раз в роли экзаменаторов оказались мы.

— Коха видел?

— Видел.

— Почему не стрелял?

— Не было возможности.

— Не может быть! — вырвалось у Вали.

— Вы лучше выслушайте и рассудите сами, верно я поступил или нет.

— Нечего оправдываться! — оборвала Кузнецова Валя. И уже обращаясь к нам: — Вы представляете, ребята, меня первой пустили к Коху. Он спрашивает: «Чем вы можете доказать свою принадлежность к фольксдойче?» Говорю: «У моего отца были документы, но бандиты уничтожили и их и отца». А он на меня как закричит! А собаки, лежащие рядом, как залают! Тут Бабах — а он стоял позади меня — и говорит: «Там в приемной находится офицер, который подтверждает, что знает фрейлейн и ее отца». — «А ну, позовите ко мне этого идиота!» Меня увели, а вот он (Валя на миг обернулась к Кузнецову, сердито взглянула на него и снова отвернулась) зашел в кабинет. Я сидела в кресле как на иголках, впившись глазами в дверь кабинета Коха. «Ну же, ну, — думала я, — скорей, скорей стреляй!» Офицеры, ждавшие аудиенции у гаулейтера, пытались со мной шутить, но я ничего не соображала. Так продолжалось около часа. Какие только мысли не лезли в голову! Наконец открывается дверь, и выходит он. Сияющий подходит ко мне и протягивает заявление с резолюцией Коха. Вот оно, читайте, что советский разведчик вымолил за час у палача вместо того, чтобы выпустить в него целую обойму!

И сама прочитала вслух:

— «Оставить в Ровно, оформить документы фольксдойче, устроить на работу в рейхскомиссариате. Кох».

— Но пойми, Валя, ты же была в кабинете и видела, что стрелять не было никакой возможности. Это все равно что всем нам покончить жизнь самоубийством, ничего не сделав, — оправдывался Кузнецов.

— Все равно надо было стрелять, — настаивала Валя. — А так что о нас скажут? Трусы! Видели Коха, и никто не пустил ему пулю в лоб.

— Необходимо все это хорошо обсудить, — спокойно сказал Миша Шевчук, всегда остававшийся уравновешенным и сдержанным.

— Поймите меня правильно, товарищи, — продолжал Николай Иванович, — выстрелить, возможно, и удалось бы, но убить Коха — вряд ли. Представьте себе: между Кохом и мной лежат две здоровенные овчарки, вероятно, отлично выдрессированные Шмидтом. В любую минуту они готовы броситься на человека и загрызть его.

— Испугался собак, — снова вмешалась Валя.

— Нет, не испугался. Но разведчик всегда должен действовать наверняка, разумно. А поднять шум и дать возможность врагам затянуть на шее петлю — глупо.

Валя что-то пробормотала, однако вслух своих мыслей на этот раз не высказала.

— Но послушайте далее, — продолжал Кузнецов. — Значит, между нами две здоровенные овчарки. Позади меня — два гестаповца, фиксирующие каждое мое движение. Если бы я выхватил пистолет, не знаю, успел ли я выстрелить, но то, что мне успели бы скрутить руки, это я знаю наверняка. Я уже не говорю, что рядом со мной стоял мой «приятель» майор фон Бабах. К тому же расстояние между мной и Кохом было таким, что стрелять в упор, не целясь, было бы также бессмысленно. Вот почему выстрела не последовало.

Мы согласились с Николаем Ивановичем. Обвинять его в трусости у нас не было никаких оснований, да никто из нас и не думал об этом.

Было еще одно обстоятельство, помешавшее осуществлению нашего замысла. Обстоятельство сугубо разведывательного характера, которому мы в то время не сумели дать надлежащей оценки.

— Понимаете, — рассказывал Кузнецов, — когда я зашел в кабинет, все мои мысли работали в одном направлении: прикончить гада. Но сразу сделать это было невозможно, необходимо было завязать с Кохом разговор. А ведь встретил он меня недружелюбно. Даже глаз не поднял, пыхтел, как кузнечный мех, а лицо налилось кровью.

«Я удивлен, — процедил он, — что вы, офицер немецкой армии, обиваете пороги гаулейтера и хлопочете о какой-то девушке сомнительного происхождения. Вам что — делать нечего?»