Дом учителя - Георгий Березко

В дверях зальца бесшумно встала слепая Мария Александровна, пришедшая на музыку, и Лена кинулась к ней.

— Леночка, — очень тихо, чтобы не помешать, сказала Мария Александровна. — Надо же что-то делать, надо доктора. Лучше, если бы Олю положили в госпиталь, там все условия.

С испугом взглянув в пустые глаза тетки, Лена только крепче обняла ее.

Но и это движение вокруг, и шепот не помешали Барановскому исполнить сейчас всю пьесу: отлетел последний звук, и он осторожно снял пальцы с клавишей.

Пани Ирена с таким выражением, точно это не он, а она благополучно добралась до конца пьесы, подошла к мужу.

— Юзеф, Юзеф! — И она продолжала по-польски: — Вот ты сам убедился? Ты замечательно все сыграл.

— Я все сыграл… — У Барановского было рассеянно-отрешенное лицо. — Я бы мог еще долго играть. Ты поверишь?

— Я ни минуты не сомневалась, что все к тебе вернется! — сказала она. — Уже все вернулось, ты играл прекрасно.

Ну это еще не все.

Растопырив на обеих руках пальцы в пятнах ружейной смазки, он оглядывал их, вертя кистями.

— Той беглости еще нет, — сказал он.

— Юзеф, ты слишком многого сразу хочешь, — сказала пани Ирена.

Он повернулся на вращающемся стуле, вскочил и взял с крышки пианино револьвер — тот, что он вчера получил.

Это было первое оружие, доверенное ему, и он впервые сегодня употребил его в дело!.. Он, Юзеф Барановский, музыкант, артист, больной человек, сначала в комнатке Ольги Александровны, а потом, выбравшись из дома, стоя на заднем крыльце на колене и положив для упора руку с револьвером на перильца, шатавшиеся от отдачи, — он стрелял!.. Между деревьями в саду перебегали немецкие солдаты, и он стрелял по ним! — он отлично помнил этот зеленовато-мышиный цвет фашистского вермахта!.. До нынешнего утра он только убегал от него, чувствуя кожей спины, затылком, пятками вечное преследование, сегодня он обернулся к преследователям лицом. Расстреляв по гитлеровским гренадерам целых два барабана патронов, он и сам плохо понимал себя сейчас. Но он словно бы отведал ударившего в голову целительного напитка.

Пауза длилась недолго — начался артиллерийский обстрел. Снаряды рвались поблизости, — и в Доме учителя опять хлопали двери от невидимых ударов; день потемнел, будто угас до срока, вздрагивала земля.

И кое-где в черном дыму уже появилось пламя — проворные золотистые зверьки метались по обломкам, оставляя огненные следы.

Веретенников прокричал приказ всем покинуть дом… Но ни за что не хотела оставлять старшую сестру Мария Александровна; дом пошатывался и скрипел, с подоконника сорвался и разбился горшок с бегонией, а она не трогалась с места.

— Олю… Надо сперва Олю, — просила она. — Леночка, помоги мне…

Федерико, Барановский и еще один боец-пограничник бегом вынесли из дома тело Ольги Александровны, чуть не выронили его на заднем крылечке, но дотащили до сада и положили на скамейку. Слепая все порывалась за ними, спотыкалась, цеплялась за Лену, и ее альтовый голос летел вдогонку:

— Оля!.. Ты где?

Последними выбежали Веретенников с Истоминым и только успели залечь у колодезного сруба, как в дом попало сразу два снаряда. От первого ощерилась стропилами и рухнула крыша над кухней, второй развалил и окутал дымом и пылью развалины Настиной пристройки. Выглянув из погреба в саду, Настя увидела внутренность своего жилища: кровать, засыпанную мусором, и кусок стены с овальным зеркалом, утыканным по краям бумажными цветами. Трещина разделила зеркало пополам, а через мгновение на ее глазах верхняя его половина выпала из рамы, полетела вниз и сверкнула осколками.

— Тетя Маша-а! Лена! — дурным голосом завопила Настя, которую ужаснула эта плохая примета — разбитое зеркало. — Где Кулик, не видели Ваню Кулика?! Ваня-а! Ваня!

— Настя! Ты где? — ответил голос Кулика.

Артиллерийский налет продолжался недолго, минут пять. И когда наступила тишина, Веретенников позвал своего связного, Кобякова: надо было готовиться к отражению новой атаки… Но Кобяков не появился и не отозвался. А с улицы, куда выскочил Кулик, в тот же момент донеслось:

— Ты куда, куда?.. Да там немцы… Назад, дурья голова!

Веретенников, а за ним Истомин бросились за ворота… По улице, над которой еще носилась копоть, уползал на четвереньках Кобяков, уползал, выписывая кривые, тыкаясь в одну сторону, в другую… Тем не менее он постепенно удалялся: в его движении было определенное направление.

— Сдурел! — закричал Кулик. — Разрешите, я его приволоку.

Веретенников не успел ничего ответить — Кобяков вскочил и, согнувшись и подняв руки над втянутой в плечи головой, развалисто побежал, теперь уже по прямой — к перекрестку.

— Ох гад! — Кулик почему-то рассмеялся. — К немцам чешет…

— Куда, куда? — переспросил Веретенников.

А Кобяков перемахнул через поваленный телеграфный столб, оглянулся зачем-то и побежал дальше.

— По предателю — огонь! — торопливым фальцетом скомандовал Веретенников.

И сам первый выстрелил из пистолета… Но Кобяков как ни в чем не бывало продолжал бежать; Веретенников выстрелил еще раз и еще и опять не попал.

— Истомин — по сволочи! — криком приказал он.

Виктор Константинович вскинул свою трехлинейку, поймал на мушку спину в сером ватнике. — и опустил винтовку.

— Уложите его! Вы ведь снайпер!.. Огонь! — Веретенников пронзил Истомина запылавшим взглядом.

— Но это же Кобяков! — воскликнул Виктор Константинович. — Простите! Простите, ради бога!

На длинном блоковском лице его была мученическая мольба.

— Я вас самих… за неисполнение в боевой обстановке… Огонь! — техник-интендант притопнул от нетерпения и гнева.

— Ради бога, ради бога! — Виктор Константинович вновь поднял винтовку — ослушаться он не мог.

Опередив его, выстрелил Кулик — добряк Ваня поспешил ему, Истомину, на выручку. Но и пуля Кулика пролетела мимо.

А Кобяков добегал уже до перекрестка. Там все было затянуто дымом — еще мгновение, и Кобяков скрылся бы в этой плывущей мгле.

— Огонь, огонь! — надсадно раздавалось в ушах Виктора Константиновича.

И его мушка вновь подколола снизу серую спину в ватнике; придержав дыхание, он плавно, как его учили, нажал на крючок — он действовал уже механически. И Кобяков подпрыгнул на бегу, изогнулся, взмахнул руками и опрокинулся на спину.

А Виктор Константинович растерянно взглянул на Веретенникова… Бой тут же возобновился, словно его выстрел послужил сигналом. Немцы, решив, что их артиллерия достаточно поработала, опять бросились в атаку, выскочили из дыма со стреляющими автоматами, но опять были встречены огнем.

…Федерико стрелял, лежа на животе на дощатой крыше дровяного сарая. Самозарядная русская винтовка, полученная от Осенки, была для него оружием новым, и он проверял ее в деле. Вчера он лишь предварительно познакомился с нею: разобрал, почистил, смазал, собрал; сегодня в бою он нашел ее приемлемой: винтовка не давала осечек, не подводила при точном прицеливании, была сравнительно легкой. Но конечно, она не могла заменить того, что он отдал при переходе фронта, — о своем автомате он вспоминал и сегодня. Хуже обстояло дело с натронами: их приходилось расходовать экономно, запас близился к концу.

Еще тревожила Федерико мысль о Лене: он был уже не одинок, их было двое в мире, и он теперь закрывал собой ее. А она здесь, за его спиной, ждала исхода этого боя… Ничего подобного с ним раньше не бывало. Воюя, Федерико никогда не думал, что он защищает человечество или кого-нибудь из человечества, и это нисколько не ослабляло его свободной отваги. Теперь его главная забота сосредоточилась на единственной девчонке, полюбившей его, и он испытывал чувство несвободы. Получив Лену, он словно бы потерял какую-то часть себя, все время возвращаясь мыслью к ней и мучаясь от того, что его девчонка подвергается опасности.

В сущности, любовь помешала Федерико почувствовать себя сейчас счастливым, если счастьем называть ощущение себя в гармонии со своим призванием. Этот юноша из Ассизи, соотечественник блаженного всепрощенца Франциска, был воином, прежде всего воином, он ненавидел фашизм и мстил ему. И талант Федерико — некое особо удачное сочетание телесных и духовных качеств — полностью раскрывался и цвел своим жестоким цветением в бою, в открытой схватке.

Федерико и сейчас был внешне холоден и инстинктивно расчетлив. Отыскав цель, он выжидал ровно столько, сколько было необходимо, чтобы наверняка ее поразить. И его палец на спусковом крючке так мягко увеличивал нажим, что весь механизм незаметно, как бы сам по себе, приходил в движение. Федерико и не спешил, вглядываясь в задымленную перспективу перекрестка, где вновь возникли расплывчатые серо-зеленые фигуры, и выбирая себе мишени. Но когда после очередного выстрела человекоподобное пятно вдалеке комкалось, кувыркалось и оставалось на месте, лицо его светлело, смягчалось. Он успевал поглядывать и по сторонам, чтобы не потерять общей ориентировки.