Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006) - Валентина Полухина

Я помню многие из этих выступлений. Например, в Гейт-театре в Дублине, куда Иосиф был приглашен читать в один прекрасный воскресный вечер в начале 1980-х. Я читал его переводы и все торопил Иосифа закончить выступление до десяти часов — в это время по воскресеньям закрывались в те годы пабы. Но, разумеется, он пропустил мое замечание мимо ушей и все читал и читал в своей замечательной манере, пока наконец не пробил час, после которого выпить было уже негде… А вот еще один случай: мы оба принимали участие в вечере памяти Мандельштама, который состоялся в Лондоне. В зале сидел Исайя Берлин, а у меня было волшебное ощущение, что за спиной у выступающего Иосифа с одной стороны витает тень Мандельштама, а с другой — Ахматовой. И все же я думаю, что самым запоминающимся и характерным было выступление в Финляндии, в Турку, потому что мы оба внесли свою лепту — я читал там собственные стихи, а Иосиф, когда подошло время, просто устроил лекцию о том, что и кого следует читать. Збигнева Херберта, Роберта Фроста, Томаса Харди. Весело, безапелляционно, без всяких там угрызений совести.

Вы написали стихотворное вступление к "Вечеру с Иосифом Бродским", который состоялся в феврале 1988 года в Американском Репертуарном театре в Гарварде. Оно опубликовано? Помните ли вы, по какому поводу оно было написано?

Разумеется. Несколькими месяцами ранее Иосиф побывал в Стокгольме, на церемонии вручения ему Нобелевской премии, и был на пике своей славы. К тому времени мы с ним еще больше близились: летом он приезжал в Дублин на пару дней, и мы провели их вместе, предоставленные сами себе. Стояли жаркие дни, и мы, в поисках прохлады, прогуливались, обдуваемые морским ветерком, по Южной Стене, вдоль длинной оконечности Дублинского порта, простирающейся до устья реки Лиффи, куда заходят и откуда выходят суда. Иосифу это напомнило бесконечные набережные Петербурга, и он откровеннее, чем раньше, рассказывал о семье, о своей молодости. Не говорю, что он делился со мной сердечными тайнами; просто в его словах чувствовались нежность и боль утраты, готовые выплеснуться наружу от одного вида пустынного каменного мола и волн от проходящих судов. Как бы то ни было, после этих двух дней я уже не сомневался более в нашей дружбе и чувствовал себя соответственно абсолютно свободно: в каком-то смысле, воплощением — и прославлением — этой беззаботной уверенности как раз и явилось то стихотворное вступление к вечеру Бродского в Кембридже, о котором мы говорили. Помню, что Иосифу больше всего понравились строки, в которых его стихи сравнивались с детектором лжи. Кроме того, в этих строках есть скрытая отсылка к Кафке, к его образу книги как топора, разрубающего ледяную равнину внутри нас. А Иосиф, как вы знаете, в подобной литературной компании чувствовал себя как рыба в воде.

Поэт, чей глас иных из нас

Еще до гласности потряс,

Сегодня с нами;

Он сам прошел свой трудный путь

И не нуждается отнюдь

В моей рекламе.

Втолковывать, кто он таков,

В аудиторье знатоков

Едва ли стоит;

В потемки брежневских времен

Еще юнцом ворвался он,

Как астероид.

Лирическое ремесло

Он в корне обновил — назло

Гнилым привычкам;

Он рифмам новый дал накал,

А поэтический вокал

Оставил птичкам.

В его стихах обрел свой глас

Тот страшный мир, что новояз

От света прятал;

Боль оскорбленных душ воспев,

Естественно, он вызвал гнев

Большого Брата.

Мне вспоминается рассказ,

Как человек дневник свой спас

В года террора;

Он в банку рукопись закрыл

И во дворе ее зарыл

Позадь забора.

Я представляю этот вид,

Ночь на исходе, он спешит,

Скрипит лопата;

Когда за истину казнят,

Ее скрывают, будто клад

Сребра иль злата.

Но случай Джозефа — иной,

Он не пытался под землей

Зарыть талант свой;

Он в стены смерзшиеся бьет,

Он изнутри ломает лед

Лжи и тиранства.

Он гонит разъяренных львов

Сквозь обручи горящих слов —

Сердец мучитель!

Без клетки сей аттракцион:

Ни зритель в нем не огражден,

Ни укротитель.

Стихи, как Милош говорил,

Суть звери горние; их пыл

И ярь — от солнца.

Они сидят и бьют хвостом,

Глядят и дышат жарким ртом

На стихотворца!

Нет, это не витийства блажь,

Не риторический вираж —

А счастье встречи

С поэтом, чей могучий дар

Достоин пушек и фанфар —

Не то что речи!

Ты помнишь, Джозеф, в том году

В пустынном Дублинском порту

Средь мачт и чаек

Весь день гуляли мы с тобой,

Стихи твердя наперебой, —

Тандем всезнаек.

Всех перебрав наперечет,

Решали — кто не волочет,

Кто нынче в силе;

Кого — в тираж, кого — в музей,

Но выше всех своих друзей

Превозносили.

И вот средь нас — один из них, —

Расслышавший в волнах морских

Свой стих заветный,

Чья шхуна гордая "Полет"[137]

Свершила за какой-то год

Путь кругосветный.

Его стихи оснащены

Так, что ни бурям с вышины,

Ни буканьерам

Их с курса верного не сбить;

Не знаю, с кем его сравнить —

Сравню с Гомером.

Или с Шекспиром: как Шекспир,

Райка и кресел он кумир

С душой повесы,

Сжигая свечку с двух сторон,

И ставит, и играет он,

И пишет пьесы.

Замри же, зал; померкнет, свет,

Когда столь редкостный дуэт

Сегодня рядом.

Пусть щелкнут в сумраке замки

И растворятся сундуки

Со скифским кладом![138]

Не думаю, что стихи эти были опубликованы. В них есть строки и о Дереке Уолкотте, и о Валласе Шоне, представляв тем отрывок из пьесы Иосифа — если я не ошибаюсь, из пьесы о двух астронавтах. Кроме того, они читали также переводы Бродского.

В одном из интервью вы как-то сказали, что именно Иосиф сподвиг вас на покупку "мерседеса". Как это произошло?

Ну, не то чтобы он буквально сподвиг меня на покупку, просто он сыграл важную роль в моем, так сказать, раскрепощении. К тому моменту мой водительский стаж насчитывал сорок три года, и к своему шестидесятилетию я собирался побаловать себя новой хорошей машиной. А пока что ездил на стареньком "ниссане", этаком тарахтящем драндулете на дизельном топливе, верой и правдой дослуживавшем свои век. И был у меня друг, бизнесмен, привыкший к машинам более высокого уровня; он знал одного автомобильного дельца и постоянно уговаривал меня купить себе что-нибудь попристойнее, пусть даже подержанное. Есть, однако, неписаное правило, которое все мы знаем с младых ногтей, о том, что поэт не должен поддаваться подобного рода буржуазным искушениям и роскошествам. Поэтому я чувствовал, что "мерседес" — это своего рода табу, но потом вдруг вспомнил Иосифа, который прикатил однажды из Саут-Хедли в Кембридж и сидел, широко улыбаясь, в салоне своего просторного, древнего, мощного мерса. И я подумал: если Бродскому можно, почему нельзя Хини? Вот как я оказался в рядах homo mercus.

Как и Бродский, вы обладаете удивительным чувством юмора и самоиронией. Способствовало ли это укреплению вашей дружбы с Иосифом?

Во всяком случае не мешало. Мы очень много смеялись.

У вас с Бродским по меньшей мере два общих фундамента: английская метафизическая поэзия и Данте. Чувствуете ли вы, что между вашей поэтикой и поэтикой Бродского существует связь?

Как я уже сказал, я всегда чувствовал, что мы настроены на одну волну. И волна эта — убеждение, что поэзия должна следовать некоему внутреннему закону и что ее судьба зависит в первую очередь от тех людей, чьи стихи доказали непреходящую ценность и жизнеспособность этого закона, и во вторую очередь от тех, которые видят в подчинении этому закону большой труд. Я знаю, это прозвучит и двусмысленно, и высокомерно, но надменность Бродского была заразительна. Обсуждение с ним поэтов нередко выливалось в простое перечисление имен и моментальное навешивание ярлыков: гений, дрянь. Но не реже это кончалось тем, что Иосиф садился на своего конька и пускался в долгие критические рассуждения о поэзии, проникая все глубже и глубже, пока наконец не докапывался, как ему казалось, до истины. Дурманящей, противоречивой, обманчивой, несравненной… Юный поэт в нем так и не повзрослел. И в то же время в нем была мудрость ветерана, понимание того, каким должно быть искусство. Он презрительно относился к поэтам, недостаточно образованным, недостаточно начитанным в классической поэзии прошлого и настоящего — это первое; худшим же грехом он считал незнание того, что потребует от тебя служение музе. Что касалось самого Иосифа, то он видел себя в одном ряду с Горацием и Харди: для него не существовало разных уровней, первостепенных и второстепенных поэтов — в его понимании вся поэтическая команда в целом должна сплотиться и идти, плечом к плечу, к одной общей цели. И все же это не означает, что он равнял себя с великими — он просто знал, что ими установлена шкала, по которой следует себя оценивать.