Карл Маркс. История жизни - Франц Меринг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Самым важным Маркс считал непримиримую борьбу против той варварской державы, глава которой находится в Петербурге, а руки ведут подкопы во всех кабинетах Европы. Он видел в царизме не только главный великий оплот европейской реакции — причем самое его пассивное существование представляет постоянную угрозу и опасность, — но и главного врага: своим постоянным вмешательством в дела Запада царизм тормозит всякое нормальное развитие и ставит ему преграды с целью завоевать себе географическое положение, которое обеспечит ему господство над Европой и тем самым сделает невозможным освобождение европейского пролетариата. Решительное значение, которое Маркс стал придавать политике, влияло с тех пор в значительной степени и на его рабочую политику — гораздо более, чем в годы революции.
Он этим продолжал идти по тому же пути, как в «Новой рейнской газете»; те народы, однако, которым он там так горячо сочувствовал в их борьбе за освобождение, отошли для него, как и для Энгельса, далеко на задний план. И Маркс и Энгельс, конечно, никогда не переставали стоять за независимость Польши, Венгрии и Италии, как за право этих государств, и защищали их право также в интересах Германии и Европы. Но уже в 1851 г. Энгельс очень сухо отвернулся от своих прежних любимцев: «Итальянцам, полякам и венграм я совершенно ясно скажу, чтобы во всех современных вопросах они держали язык за зубами». Несколько месяцев спустя он сказал полякам, что они как нация не существуют, а как орудие — годятся лишь до тех пор, пока Россия не будет сама втянута в революцию. Поляки, по его словам, никогда ничего другого не представляли собой в истории, кроме храброй, драчливой глупости. Даже по отношению к России они не свершили ничего, что имело бы историческое значение, в то время как Россия действительно прогрессивна по отношению к востоку. Русское владычество, при всей его низости и славянской грязи, является носителем культуры на Черном и Каспийском морях и в Центральной Азии для башкиров и татар; и Россия восприняла гораздо больше элементов просвещения и в особенности промышленного развития, чем по натуре своей рыцарски тунеядствующая Польша. В словах этих, конечно, отзывается страстность эмигрантских распрей. Впоследствии Энгельс снова говорил более мягко о поляках и в последние годы своей жизни признавал, что Польша по крайней мере два раза спасла европейскую цивилизацию: своим восстанием в 1792–1793 гг. и своей революцией 1830–1831 гг.
Сам же Маркс написал в альбом прославленному герою итальянской революции: «Маццини знает только города с их либеральной знатью и просвещенными горожанами. Материальные потребности итальянского сельского населения, изнуренного систематическим выжиманием из него всех соков, отупевшего, как ирландцы, — конечно, ниже облаков, в которых витают фразы космополитического, неокатолически-идеологического манифеста Маццини. Все же нужно, несомненно, обладать мужеством для того, чтобы объяснять горожанам и знати, что первый шаг к независимости Италии заключа ется в освобождении крестьянства и в превращении полуарендной системы в свободную гражданскую собственность». А хвастливо подвизавшемуся в Лондоне Кошуту Маркс разъяснил в открытом письме своего друга Эрнста Джонса, что европейские революции являются крестовым походом труда против капитала. Их нельзя низвести до социального и духовного уровня темного полуварварского венгерского народа. Венгры живут еще в полукультуре XVI в., а воображают, будто имеют право идти во главе великого просветления Германии и Франции и выманивают обманными средствами признание и ура в свою честь у легковерной Англии.
Но дальше всего Маркс ушел от традиций «Новой рейнской газеты» в своем отношении к Германии. Он не только перестал сосредоточивать на ней преимущественное свое внимание, но почти совсем изгнал ее со своего политического горизонта. Германия, правда, играла в то время чрезвычайно жалкую роль в европейской политике и являлась как бы русской сатрапией. Это до некоторой степени объясняет отношение Маркса; но самый факт, что он — как и Энгельс — стоял много лет вне тесного общения с развитием немецкой жизни, был для Маркса в некотором смысле роковым. То презрение в особенности, которое они оба, как уроженцы аннексированной рейнской провинции, всегда питали к прусскому государству, чрезвычайно усилилось в дни Мантейфеля — Вестфалена и сильно вредило ясности и остроте их взгляда на реальное положение вещей.
Очень показательным в этом смысле является в особенности тот исключительный случай, когда Маркс удостоил своим вниманием современные ему события в Пруссии, что произошло в конце 1856 г., когда Пруссия сцепилась с Швейцарией из-за нейнбургской торговли. Этот инцидент побудил Маркса, как он писал Энгельсу 2 декабря 1856 г., пополнить свои «крайне недостаточные знания прусской истории»; выводы же, к которым он пришел, Маркс определил словами, что мировая история не создавала ничего более омерзительного. То, что он в связи с этим изложил в самом письме и несколько дней спустя подробнее повторил в чартистской газете People’s Paper, далеко не на высоте свойственного обыкновенно Марксу исторического понимания. Оно, напротив того, опускается почти до низин мещанской ругани, обычной в устах демократов, между тем как в других случаях заслуга Маркса именно в том, что он преодолел подобного рода приемы критики.
Такой твердый кусок, как прусское государство, становится, конечно, поперек горла каждому культурному человеку; но все же его не раскусишь одними только насмешками над «божественным правом Гогенцоллернов», над тремя постоянно возвращающимися «характерными масками» Пруссии: пиетистом, унтер-офицером и шутом, над «нечистоплотной семейной хроникой», сравниваемой с «дьявольским эпосом» австрийской истории и так далее в том же роде. Все это в лучшем случае объясняло
