У подножия вулкана - Малькольм Лаури

— И мне. У него какой-то металлический привкус... черт знает что, — сказал Хью. — Давай-ка лучше...

— Давай лучше выпьем чего-нибудь другого, — предложила Ивонна чуть насмешливо.

— А позвонить отсюда нельзя?

— Выпьем мескаля, — сказала Ивонна весело. Воздух трепетал, насыщенный электричеством.

— Чего-чего?— Мескаля, если ты не против, — повторила Ивонна, качая головой с иронической серьезностью. — Мне давно уже охота понять, что Джеффри в нем находит.

— Отчего же, давай выпьем вместе.

Но когда другой официант принес на подносе, который ловко держал одной рукой, два стаканчика, спросил, не темно ли здесь, и зажег еще лампочку, Хью, куда-то отлучившийся, еще не вернулся.

Все, что Ивонна выпила за обедом и вообще за этот день, хотя пила она же так уж много, оставило в душе скверный осадок: прошло несколько времени, прежде чем она взяла стаканчик и осушила его.

Мескаль, тошнотворный, омерзительный, с привкусом эфира, поначалу ничуть ее не согрел, а вызвал, как и пиво, лишь холод, озноб в желудке. Но потом он подействовал. На веранде раздались слегка фальшивые звуки гитары, и какой-то мексиканец запел песню «Моя голубка», а мескаль все действовал. В конце концов он вызвал приятное, сильное опьянение. Но где же Хью? Быть может, он нашел наконец консула? Нет: она знала, что консул не здесь. Она оглядела «Эль Попо», это унылое заведение, проникнутое дыханием смерти, которая тикает и стонет, как сказал когда-то Джефф — скверное подобие американского придорожного трактира; но теперь ей казалось, что здесь не так уж плохо. Она взяла лимон со столика, отжала в стакан несколько капель, и все это длилось немыслимо долго.

А потом вдруг она почувствовала, что смеется нелепым смехом, что у нее внутри вспыхнул огонь, разгорается пожар; и снова ей привиделась женщина, которая безудержно, исступленно колотит кулаками по земле...

Но нет, горела не она. Горел дом, пристанище ее духа. Ее мечта. Ферма, Орион, Плеяды, домик у моря. Но откуда пожар? Консул первый это предвидел. Откуда они, безумные мысли, пустые, несвязные? Она протянула руку, взяла стаканчик с мескалем, второй стаканчик, заказанный для Хью, и пожар прекратился, его внезапно залила могучая волна, захлестнувшая все ее существо, волна невыразимой любви и нежности к консулу.

...Темнота глубока и прозрачна, ветер дует с моря, и плещет невидимый прибой, и в весенней ночи по-летнему светят звезды, лето уже наступает, и звезды сияют ярко; прозрачна и глубока темнота, луны еще нет; чудесный, упругий, свежий ветер налетает с моря, и вот восходит ущербная луна, а потом, в доме, слышен рев невидимого прибоя, возмущающий тишину ночи...

Ну, как тебе понравился мескаль?

Ивонна вскочила с места. До сих пор она сидела, понурясь, над вторым стаканчиком; Хью стоял перед ней, покачиваясь, и под мышкой у него был длинный потрепанный парусиновый чехол, похожий на большой ключ.

— Что это у тебя такое?

Голос Ивонны прозвучал глухо и отчужденно. Хью положил чехол на балюстраду. Бросил на стол электрический фонарик. Новейшее изобретение для бойскаутов, что-то вроде вентиляционной трубки с металлическим кольцом, чтобы носить у пояса.

— Я тут повстречал на веранде того малого, с которым Джефф так бесцеремонно обошелся в «Салоне Офелии», и приобрел у него это. Но он пожелал еще продать свою гитару, чтобы купить новую, ну я и ее прихватил заодно. Всего восемь песо и пятьдесят...

— Но зачем тебе гитара? Чтобы играть на корабле? — спросила Ивонна.

— Нравится тебе мескаль? — повторил Хью.

— Я словно проглотила десять ярдов колючей проволоки. У меня голова раскалывается. Вот твой стаканчик Хью, правда тут осталось немного. Хью сел.

— Я выпил текилы с тем малым, что всучил мне гитару... Ну что ж, — добавил он, помолчав, — сегодня мне явно не добраться до Мехико, а коль скоро этот вопрос решен, мы можем; многое предпринять ради Джеффри.

— Я бы гораздо охотней напилась, — сказала Ивонна.

— Как тебе будет угодно. Пожалуй, эта мысль недурна.

— Зачем ты говоришь, что эта мысль недурна? — спрашивала Ивонна, а на столике уже снова был мескаль. — И для чего ты купил гитару? — повторила она.

— Чтобы петь под нее. И быть может, преподносить людям ложь.

— К чему все эти причуды, Хью? Каким людям и какую ложь будешь ты преподносить?

Хью резко откинулся назад вместе со стулом, так что спинка коснулась балюстрады, и сидел, покуривая, держа стаканчик с мескалем на колене.

— Вроде той лжи, о которой сэр Вальтер Ролей говорил, когда обращался к своей душе. Тебе порукой будет правда. Смерть неминуема, покинь меня, ну что ж. Преподнеси же миру ложь. Скажи перед судом, она мерцает, гнилушкой светится, обманчиво хитра. Скажи пред церковью, она нам открывает добро, что не творит добра. А если суд и церковь скажут «нет», преподнеси им ложь в ответ... Что-нибудь в этаком духе, но не вполне.

— Зря ты разыгрываешь эту драму, Хью. Salud у pesetas.

— Salud у pesetas.

— Salud у pesetas.

Он встал с сигаретой во рту, сжимая стаканчик в руке, прислонился к темной арке и смотрел на Ивонну.

— Но это не так, — говорил он, — мы искренне хотим творить добро, помогать людям в несчастье, быть им братьями.

Мы готовы принять даже распятие, конечно на известных условиях. И уж если на то пошло, нас действительно распинают периодически, каждые двадцать лет или даже чаще. Но подобное истовое мученичество — негодный путь для англичанина. В глубине души мы способны уважать чистоту людей вроде Ганди или Неру. Мы готовы даже признать, что их самоотречение — достойный пример и может нас спасти. Но в сердце своем мы восклицаем: «Утопить негодяя!» Или: «Отпусти Варавву!» Или: «Да здравствует О'Дуайр!» Проклятие!.. Даже для Испании мученичество негодный путь, но, разумеется, совсем в другом смысле... и если Россия докажет...

Хью говорил, а Ивонна тем временем рассматривала листок, который он ей подсунул. Это было старое, замусоленное, мятое меню ресторана, оно, вероятно, лежало где-нибудь на полу или завалялось у кого-то в кармане, и теперь она перечитала его несколько раз с пьяной сосредоточенностью:

Чесночный суп 0,30 долл.

Лепешки с зеленой приправой 0,40

Фаршированный перец 0,75

Фирменное ассорти «Попо» 0,75

Блинчики с зеленой приправой 0,75

Печень под белым соусом 0,75

Телячья ножка на вертеле 1,25

Барашек на вертеле 1,25

Куриное жаркое 1,25

Отбивные котлеты из свинины 1,25

Филе с картофелем или иным гарниром на выбор 1,25

Сандвичи 0,40

Жареная фасоль 0,30

Шоколад по-испански 0,60

Шоколад по-французски 0,40

Кофе черный или с молоком 0,20

Меню было напечатано синим шрифтом, а внизу — Ивонна отметила это все с той же пьяной сосредоточенностью — оказалось нечто вроде небольшого колеса с надписью внутри по окружности: «Loteria nacional para la beneficencia publica»[200], обрамлявшей стандартную картинку: счастливая мать с младенцем на руках.

Всю левую половину меню занимала литография, на которой была изображена улыбающаяся молодая женщина, а реклама над ней гласила, что «Hotel restaurant El Popo se observa la mas estricta moralidad, siendo esta disposicion de su proprietario una garantia para el pasajero, que llegue en compania»[201]. Ивонна пристально разглядывала эту женщину: смазливая, вульгарная, причесанная на американский манер, выряженная в пестрое ситцевое платье, она кокетливо манила к себе, протягивая десяток лотерейных билетов, причем на каждом билете красовалась девица в ковбойском костюме, которая сидела верхом па вздыбленном коне и приветственно (словно то было десятикратное воспроизведение самой Ивонны, прежней, полузабытой, посылающей себе последнее прости) махала рукой.

— Ну и что? — сказала Ивонна.

— Нет, ты погляди на обороте, — сказал Хью.

Ивонна перевернула меню и замерла в недоумении.

Оборотная сторона почти сплошь была исписана рукой консула , покрыта невероятнейшими каракулями. В левом верхнем углу Ивонна прочла:

     СЧЕТ

1 ром с анисовкой  1,20

1 ром «Салон Брассе»    0,60

1 двойная текила           0,30

                                  ________

                                      2,10

Ниже стояла подпись: «Д. Фермин». Этот счет консул оставил здесь несколько месяцев назад вместо долговой расписки. — Я уже это оплатил, — сказал Хью, который сидел теперь рядом с ней.

Под счетом были непонятные слова: «зренье... презренье... спасенье», а еще пониже каракули, совершенно неразборчивые. Посередине Ивонна прочитала: «удержаться... дождаться... извиваться» и еще: «мрачную темницу», но справа были строки, которые могли, вероятно, объяснить хоть отчасти загадочный смысл этих слов, нечто вроде незаконченного стихотворения, какие-то отрывочные, клочковатые фразы, исчерканные, замаранные, переправленные, обляпанные пятнами, окруженные неуклюжими рисунками — дубинка, колесо и даже длинный черный ящик, похожий на гроб, — понять тут что-либо поначалу казалось невозможным; но в конце концов стихотворение представилось ей приблизительно в таком виде: