Люди удачи - Надифа Мохамед

Слабый напор в кранах на этом этаже означает, что приходится долго ждать, пока струйка воды смоет густую мыльную пену с рук и ног Махмуда. Он сидит в маленькой ванне, все тело белое от пены, только кое-где проглядывает его настоящая кожа, и задается вопросом, как сложилась бы его жизнь, если бы его кожа была от рождения вот такой белой. Прежде всего как матросу ему платили бы на четверть больше и не ограничивали в поисках работы только торговым флотом. Он мог бы стать образованным человеком, применить свои навыки в любой профессии, какую захотел бы приобрести, сумел бы купить приличный дом для Лоры и детей, и белые старухи считали бы, что у них чудесная семья. Он познал бы, что такое справедливость.

Надзиратель-шотландец стоит в дверях, глядя в потолок, чтобы помочь Махмуду сохранить хоть какое-то подобие достоинства.

Махмуд медленно проводит ладонью по своей руке. Это стройное, черное, мускулистое тело исправно служило ему – удивительная машина, настроенная тоньше, чем любой пароход только что с верфи. А он не берег его, подвергал опасности, не думая о множестве поколений мужчин и женщин, которые способствовали его появлению всей своей алчностью, похотью, отвагой, неугомонностью и самопожертвованием. И он исполнил свой долг. Трое мальчишек продолжат его абтирис, его родословную, – пусть с гордостью носят фамилию Маттан, прославят ее, сделают так, чтобы она внушала трепет тем, кто облечен властью.

Ощупывая влажные завитки у себя на голове, короткие подрагивающие ресницы, вздернутый нос и темные широкие губы, унаследованные от матери, Махмуд наполняется скорбью по этому телу, которое вскоре прекратит работу и начнет гнить. Это тело так хорошо служило ему, подарило ему все пять чувств и образцовое здоровье. Это тело взвешивали, измеряли, в него тыкали, его били, презирали, а теперь запланировали уничтожить его, как старое трамповое судно, притащенное буксиром на слом.

Он проводит ладонью по своей длинной изогнутой шее с выступающим кадыком, нащупывает толстые кости вдоль спины, те самые, которые хотят сломать.

– Любимая, я не знаю, что сказать. Я еще не получил ответа – ни «да», ни «нет».

Лора сидит по другую сторону стекла, Омар у нее на коленях. Она кивает.

– Осталось всего четыре дня. Неужели они правда могут принять решение так поздно?

– Они могут принять его хоть накануне ночью, если захотят, и утром в восемь объявить мне, чтобы готовился.

– Это же пытка.

– Да.

– Я хотела принести тебе домашней еды, но мне не разрешили. У тебя нездоровый вид, милый.

– У тебя тоже.

Она вытирает нос платком:

– Да это пустяки, я подхватила от мальчишек простуду, вот почему не привела двоих других, они все еще чихают.

– От этого мне легче.

– Почему?

– Потому что это значит, что ты надеешься, иначе привела бы их.

Она пожимает плечами:

– Может быть.

– Я все еще ношу надежду, Лора.

– Как всегда, Муди, ты всегда говорил, что все уладится. Слишком уж много было этих проклятых надежд.

– Таким я создан.

– Я тоже постараюсь так думать. Ты был лучшим, что случилось в моей жизни, ты знаешь это?

Махмуд ныряет лицом в открытые ладони.

– Все эти мелочные препирательства, ссоры из-за денег или твоей ревности – они ничего не значат. Вряд ли я смогла бы любить кого-нибудь так, как ты любил меня. Ты выбрал зеленую девчонку из Уэльса и помог ей почувствовать себя королевой Англии. А я не поняла, как может кто-то любить меня настолько сильно, потому и сбежала. Глупая была.

– Перестань, Лора, с прошлым покончено, теперь это неважно.

– Я хочу, чтобы ты знал, что Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ. Ты слышишь? Я люблю тебя. – Она почти выкрикивает эти слова. Потом шепчет на ухо Омару, и он с улыбкой прикладывает ладошки к стеклу и крепко прижимается к нему губами.

– Я люблю тебя, папа.

Махмуд целует маленький отпечаток, оставленный губами сына. Оглядывается через плечо на шотландца, который стоит, отвернувшись.

– Мамочка, и ты меня тоже поцелуй.

Лора поднимается со стула, и их губы сходятся по обе стороны тонкого стекла в их первом настоящем поцелуе с тех пор, как она ушла от него в Халле.

– Я всегда влюблен в тебя, Лора Уильямс.

– Меня зовут Лора Маттан.

– Лора Маттан, кальбигейга.

– Что это значит?

– «Мое сердце» на моем родном языке. Лора, послушай, если они сделают это в среду, если правда решат, я хочу, чтобы ты была сильной, смотрела за моими мальчиками, как если бы ты была им и мать, и отец, и не дала им забыть меня. А когда они подрастут, скажи, что я умер в море, потому и некуда прийти ко мне на могилу.

– О, Махмуд, любовь моя. – Она прижимается лбом к стеклу, и он делает то же самое.

– И еще слушай, если эти люди здесь убивают меня, ты меня оставляешь здесь, пока не находишь человека, который убил ту женщину. Даже если понадобится пятьдесят лет.

Она кивает.

– Но не волнуйся, Лора, они меня не убьют.

Надзиратели сменяются, когда Махмуд возит ложкой в утренней миске с овсянкой, пытаясь пробудить в себе аппетит к серому склизкому месиву.

– Я тут подумал, что это тебе может понравиться… – Перкинс ставит на стол белую картонную коробочку.

Махмуд переводит взгляд с коробки на Перкинса.

– Зачем? – говорит он и тянется одной рукой к крышке, поглаживает вычурный тисненый герб на ней.

– Да просто подумал, что ты уже шесть месяцев питаешься тюремной едой и, наверное, не прочь для разнообразия отведать чего-нибудь другого.

В коробке лежат два кремовых пирожных-трубочки, кристаллики сахара поблескивают на слоеном тесте, густой желтый крем и джем чуть не вываливаются из рожков. При виде них рот Махмуда наполняется слюной, но он закрывает коробку и придвигает ее к себе.

– Потом ем, после обеда.

Он не знает, благодарить за пирожные или нет – сомалийца он бы не стал, – но Перкинс стоит так, будто чего-то ждет, так что он бросает ему «спасибо», только чтобы он сел и успокоился.

– Я играю с вами в покер после завтрака?

– Не знаю, выдержу ли я очередной проигрыш, но если ты хочешь…

– На этот раз я слегка, – обещает Махмуд, поднося ложку к губам.

Уилкинсон приносит стопку местных газет, прошедших цензуру, их страницы изрезаны, словно там упоминалось об убийстве или апелляции Махмуда.

– Первым глянешь страницы с бегами? – спрашивает Уилкинсон, хлопая по столу номерами «Эхо», «Мейла» и «Таймс». – Я прямо как ты заговорил! Вот ведь чертовски заразная штука. – Он смеется.

Махмуд тоже усмехается:

– Следующим назовут дикарем вас тоже.