Дневник 1905-1907 - Михаил Кузмин

5_____

Утром был дождь; писал дневник и письма, после завтрака пошел к В<ячеславу> Ив<ановичу> отнести для сборника, сыграть новые вещи, поделиться новостями. У них оклеивают обои; был Годин; вчера Аничкова по приезде в 7 ч. утра домой арестовали, но отпустили за 1000 р., внесенную Ковалевским. Была чудная весенняя погода. Сереже из «Руна» прислали ответ, что его рассказ не могут принять, но что его «Повесть об Елевсиппе» принята; это фатально, что нас так путают. Пришел маленький Гофман{373} с нотами Мясковского; очень интересны; я предложил познакомиться; Гофман несколько мозголог, но милый и славный мальчик. Мне льстили и были непривычны его почтительные hommages. Сидел довольно долго; потом я писал «Эме», Сережа изнывал в меланхолии на диване, Вари не было дома; он говорит, что у Вари с ним последнее время не полные лады, что ее угнетает наше отхождение куда-то. Пришел Тамамшев, несколько сонный, бывший вчера у Ивановых; я продолжал писать, болтая. Приехала Варя от Акуловых, там была и Варв<ара> Павл<овна>, читали «Савву» Андреева, сестра очень довольна визитом и еще больше старается это показать. Телесно я еще не разлюбил окончательно Павлика. Гофман тоже мне упомянул о моем сходстве с Сомовым в искусстве и говорил, что 2 столпа будущего: я и Городецкий.

6_____

Сегодня день моего рожденья. Ничего особенного, грязь; попросил у сестры денег, чтобы купить билет на «Жизель». Отослал письмо Брюсову{374}, из театра шел пешком к Сомову, тихонько, боясь прийти слишком рано, но он был уже дома, в длинной блузе, раскрашивающий «влюбленных», трущий краски, милый. Я сидел около, разговаривая, потом играл «Echo de temps passé>, читали «Argus de la Presse»{375}, болтали, пили чай, было восхитительно, и серый день, тишина, музыка под сурдинку, его belle soeur в соседней комнате, делающая опись книг Андрея Ивановича, редкие переговаривания, серый канал в окне — все придавало что-то мягкое, интимное, заглушенное этим часам. Тети к обеду не было, были полотеры; пописав немного «Эме», я оделся ехать к Юраше. Сережа лежал в темноте на кровати, я пел Шуберта. Поехали через Выборгскую, извозчик едва нашел дом 19. Сунулись к Верховским, но там сказали, что все у Юр<ия> Ник<андровича>; там была Ал<ександра> Ник<олаевна>, потом пришли Вадим Н<икандрович>, Иванов. Городецкого и Диотимы не было. Вяч<еслав> Ив<анович> был очень мил, я его очень люблю. Сережа читал «Бастилию», по-моему, очень хорошо{376}; он был преувеличенно резов, несколько истерически. Юраша что-то переживает; мне кажется, наше влияние через Иванова действует и на него: он стремится быть более радостным, легким, жизненным, молодым. Tant mieux[174]. Ал<ександра> Ник<олаевна> предлагала идти в воскресенье днем на «Сказки Гоф<мана>». Вечером «Жизель», не слишком ли много? Назад шли пешком, по мосту проехали 2 пажа{377}, мне стало грустно. Мы поехали втроем, Вяч<еслав> Ив<анович> был страшно мил и близок, но какой-то не блестящий, потухший, terni[175]. Придет ли завтра Павлик? О, бедный Павлик, милый Сомов, как мне быть, что мне сделать?

7_____

Утром ездил к Чичериным; Н<иколай> В<асильевич> только вчера вернулся в город; мы долго ждали его, задержанного в банке, дружественно болтая с его женой; наконец приехал и он сам, сделав, что обещал мне. Кончил «Эме»; приехал Павлик, вдруг сказавший, что должен идти в гости, я сделал сцену, и он обещал прийти в 12½ на угол Невского и Литейного, что<бы> ехать ужинать и потом ко мне. Странно, когда я его ждал, я волновался, будто прежде, когда же он пришел, я его не только не любил, даже особенной жалости и нежности не чувствовал, и он меня не возбуждал даже своим гибким телом. Во время его визита пришла Ольга Петровна, просила играть мои вещи, была любезна, мила. Пошел ее проводить, что<бы> пройти к условленному месту. Прошел до Думы, потом назад, в 25 м<инут> первого; минут через 10 пришел и Павлик, проигравший в карты взятые у меня деньги. Поехали в «Вену»; мне было просто-напросто скучно с ним, я хотел больше выпить, чтобы было хоть веселее. В первой комнате Павлик встретил какого-то знакомого, с которым стал нежно говорить: может быть, это самое приятное отношение — быть минутным знакомым, когда имеешь деньги. Дома Павлик не хотел снимать фуфайки, и я опять сердился и ссорился, пока он ее не снял. У меня очень болела голова от выпитого вина.

8_____

Насилу встали, так болела голова; меня рвало, и потом весь день не мог ничего взять в рот без тошноты. Кажется, появленье меня из комнаты не одним возбудило удивленье дома. Когда подъехали к Верховским, Александра Ник<олаевна> кричала из окна, чтобы я не отпускал извозчика; тотчас поехали; в театре меня мутило и болела голова, т<ак> что я не так воспринимал «Сказки Гофмана», как мог бы. Все-таки приятная музыка, особенно в 1-м действии, и забавно поэтично задумано. Рядом был прелестный гимназист 9<-й> гим<назии>, высокий и гибкий; я думал: «Приятно прижимать к себе длинное, тонкое, теплое тело». Но, кажет<ся>, совсем неграмотный. Приехавши домой, съел яблок, сейчас же вон. Лег соснуть и поехал на балет «Проб<уждение> Флоры»{378}; скучный мифологический сюжет, но приятные па; отлично танцовала Карсавина, и был восхитителен Андр<ианов> в виде бердслиановского Аполлона; потом шла детски-романтическая, приятная «Жизель» с Павловой. Был Сомов и Курбатов. У Сомова и Добужинского прелестная мысль устроить маленькое мимическое балетное представление, сюжет которого просят составить меня, где бы танцовали Добуж<инский>, Нувель, Сомов, Диотима и я, в разных гостиных, в ситцевых костюмах. Это было бы очаровательно; обязательное il gran fuo[176] и арлекин. У меня уже появляются мысли{379}. Поехали к Сомову; так было приятно чувство, что можешь есть и пить. Андр<ей> Ив<анович> еще не спал и пил чай в халате. Сомов показывал мне обожженную даму, рисунки 18 века, издания Beardsley. Читали «Эме»; «Шиповник» отказывается издать, но Гржебин сам хочет этим заняться из желания сделать приятное Сомову; конечно, «прости, аванс», но отдельной книжкой настолько приятней появл<ения> в журнале, что я был бы почти очень рад и на это.

Как счастливо было так мирно, так интимно сидеть, как я люблю милого К<онстантина> А<ндреевича>, как я был бы счастлив, если бы не мой refrain[177].

9_____

Хотя Павлик звал меня сегодня, я не поехал к нему, я его почти не люблю теперь, хотя это безумие и я не знаю, на что я надеюсь! Сомов ведь мне ничего и не обещает, и это будет une triste sentimentalité[178] — не больше. Меня удручает, что Павлик возлагает на меня какие-то надежды. Иногда мне кажется, что К<онстантин> А<ндреевич> тяготится мною, что ему неприятны и моя влюбленность, и моя навязчивость. Утром был в парикмахерской. Зять болен и не выходит, дождь, грязь. После обеда поехали к Тамамшевым, было так себе, но слегка уныло. У Ивановых был младший Городецкий. У них все уже устроено, обои, мебель, все в порядке, очень хорошо. Сологуб читал в воскресенье свою драму «Протезилай и Лаодамия»{380}, причем рассылал приглашения. Мне жалко было, что я не получил, хотя и вряд ли бы пошел. Устроили в комнате Диотимы род Гафиза, поставив в виде саркофага урну посредине. Вяч<еслав> Ив<анович> и Городецкий читали из общей книги «Σρος» и «Антэрос»{381} что-то не очень благополучное; Иванов что-то прямо подозревает между мною и Сомовым; разбирая, кто perverté dévergondé, К<онстантин> А<ндреевич> нашел меня ni l’un ni l’autre pas même cureieux[179]. Так проболтали до четырех часов; к Сомову пойду в среду днем, а когда же он ко мне? Что-то наше дело, оно сегодня решалось; вышли «Весы» с рассказом Сережи{382}.