Дневник 1905-1907 - Михаил Кузмин

13_____

Писем нет, написал музыку, письмо Павлику, ходил к Иову, тот денег не дал, продал татарину полушубок. Без меня был Павлик, оказывается, он вчера телефонировал, что не будет и будет сегодня в 2 часа, а я Антона не видел; все равно, я не жалею, что написал оскорбительное и обидное письмо. Me voilà sans amant[182]. A Сомов? это совсем другое, я его люблю, я в него влюблен, он мне нравится и физически; долгие изнывания, сентиментальные, marivaudage[183], дружба, camaraderie d’amour[184], но не то чувство близости и нестесненности, желания то боготворить, то обижать, мучить, ненавидеть временами и делать все, что можешь и чего не можешь. Встретил Ремизову, звала к себе. Ах, лето, лето. «Прошло твое лето, Колета, Колета!»{388} После обеда без Вари и Сережи оделся к Ивановым, встретив внизу Павлика, вернулся. Он письма не получил, я был сердит и сух, писал при нем ноты, он скучал и не знал, как приступиться. Наконец начали объясняться с запальчивостью; я все-таки должен сознаться, что не устоял. Проводил его до угла Сув<оровского> и Невского. Пришел Сомов, беседовал с сестрой и Сережей за чаем, будто старинный знакомый; сестра его за это очень любит. Пели из «Joseph», читал сценарий балета и дневник. Он получил официальное приглашение от Коммиссаржевской, не знаю, ловко ли будет так являться{389}. Гюнтер перевел что-то из «Алекс<андрийских> песень» для нем<ецкого> журнала. Оказывается, Павлик был у Сомова вчера, прося денег; это мне уж очень не нравится. Сомов был сегодня мягче, милее даже, чем обыкновенно, и, легши с головою молодого Вакха, встал с Titus kopf[185]. Нувель приезжает к 20-му. Я теперь не боюсь его приезда, не потому, чтобы я был более уверен в К<онстантине> А<ндреевиче>, а готовый все принимать tel quel[186]; мои писанья, моя дружба с Сомовым меня радуют, влекут и веселят безмерно.

14_____

Ездил к парикмахеру, оттуда к Ивановым узнать, получили ли они повестку от Коммиссаржевской и удобно ли мне туда являться. Уговорились ехать вместе. Был там дв<оюродный> брат Волошина — Глотов; читал свой сценарий, Вяч<еслав> Ив<анович> нашел, что главные персонажи — 2 турка, фон мудрых людей. Написал письма Павлику, Чичериным и Феофилактову. Зашел к Ивановым; Диотима еще спала, Городецкого не было, Вяч<еслав> Ив<анович> прочел два новых стихотворения, первое очень хорошо, где Клод Лоррен{390}. В ожидании я играл «Орфея» Глюка; поехали вперед с Вяч<еславом> Ив<ановичем>, извозчик, довезя нас до Аларчина моста, высадил. У Коммиссаржевской было уже много народу; в двух комнатах с возвышениями для происходящих там репетиций были цветные фонарики со свечами, просто свечи, длинные красные свечи перед местом для чтения Блока, стол был будто на пиру Ольги; были из гостей все знакомые, из «Знания» никого, хорошо было, что гости, хотя и не вполне знакомые с хозяевами, знали друг друга. Был Аничков, Чулков, Сюннерберг; с Таврической{391} — Блок, Билибин, Судейкин, Сапунов, Нурок, Сологуб. Драма Блока мне показалась скучной и отвлеченной{392}. Потом пошли пить чай и закусывать, актрисы угощали, как какие-нибудь гурии. Было очень не стеснительно и хорошо. Я все спрашивал у Сомова про какого-то молодого англизированного человека, кто это, но тот не знал. А потом он вдруг сам подходит ко мне и рекомендуется Судейкиным; я попросил его кланяться Феофилактову, причем тот сказал мне, что мои песни печатаются{393}. Потом было немного мозгологии, потом пел Феона и Коммиссаржевская, она читала, читали Иванов, Волошин, Блок, Городецкий и я, просили меня сыграть, но без нот я ничего не мог, а атмосфера была такова, что я, пожалуй, рискнул бы; посредине в кастрюле актер варил глинтвейн, а актрисы разносили неподслащенную наливку. Возвращались на узелки{394}, я с Вяч<еславом> Ив<ановичем>; он опять требовал лирических стихов от меня, чтобы узнать, конечно, в чем мой секрет; предполагает между мною и Сомовым роман; извозчик засыпал. Я был очень доволен вечером, и любовью с Сомовым, и предстоящими работами. Нурок рассказывал, что «Эме» произвел прямо скандальное впечатление в «Шиповнике», Копельманы отплевываются от такой литературы, но Гржебин, как идальго, объявил carrement[187], что издаст сам. Гриф у Сюннерберга спрашивал мой адрес, который узнал его у Блока. Вот смешной путь.

15_____

Утром приехал зять; после завтрака хотели немного пройтись с Сережей, как на лестнице вдруг встретили Павлика. Я вернулся, он оба письма получил и, кажется, не знает à quoi s’en tenir, бедный, fane[188] и нелюбимый; упрашивал ехать с ним обедать; я его уговаривал ехать одному или остаться у нас, но он не соглашался и упрашивал меня не бросать его. Я пошел с ним сначала пешком, потом поехали в «Вену»; я не хотел пить Nuits, т. к. мне было слегка тошно, не знаю отчего. Обеды с Павликом, не знаю, от привычки ли, от исчезновения ли любви, потеряли большую часть прелести для меня. Дома был Сенилов, предлагавший оркестровать 2 моих романса, чтобы попробовать в придворном оркестре. Играли мои старые вещи и Мясковского; потом пришел Тамамшев к Сереже, чтобы ехать с ним в «Вену», я их напоил чаем, т. к. сам адски хотел пить, и пошел к Званцевой. Там был уже Сомов и какая-то чета, потом пришла чета Сомовых и Волошины, ненадолго спускались Ивановы; было довольно уютно, к тому же я видел милого Сомова. Волошин говорил много про мое лицо, будто лицо мумии или Сен Жермена, что страшно меня спросить лета, вдруг я скажу 2000 лет, и вместе с тем нельзя меня представить стариком{395}; по руке сильная линия таланта, со звездой, означающей большой расцвет, отсутствие идеальной любви, эгоизм, никаких плотин страстям, многое общее с Сомовым. Последний мне показался несколько усталым, скучным, сухим, я страшно боюсь ему надоесть своим стремлением к близости и стародевической влюбленностью. Подумать, что недавно был год, как мы познакомились с Константином Ан-др<еевичем>. Сколько перемен, как блестяща, полна и занятна эта жизнь для всех нас!

16_____

Сегодня днем сидел дома и написал рассказ на конкурс о черте{396}. Очень был рад, что Павлик не вздумал приехать, как говорил, я прямо тягощусь его визитами, как бы он ни был нежен. Вечером поехал к Верховским, Ал<ександра> Ник<олаевна> была не совсем здорова, Юрий Ник<андрович> в Нарве; была Каратыгина и одна из тетушек. Было уютно, мне было приятно ехать, думая, что Павлик куда-то ушел. Мы долго беседовали о Сереже, они говорили сердечно и душевно. В Москве думают, что Ауслендер это миф, и спрашивали об этом у Каратыгина. Как бы я ни относился к этическим вопросам, возможность подозрения меня в таком мелком подленьком обмане: писать под разными фамилиями и не сознаваться в этом мне очень неприятна{397}. Как чужие, Верховские смотрели совсем неожиданно иначе: вот явление — индивидуальное, отдельное само по себе и почти одновременно совершенно такое же, и не знаешь, где предмет, где тень. Потом, вы пишете большую вещь, не торопясь, не печатая моментально. Ауслендер, насыщаясь вами, пишет один, два, три маленьких рассказа той же эпохи, вашей концепсией, вашим слогом и выскакивает раньше; большая часть интереса к вашей вещи подорвана. Тем более жалко, что у Сережи это кажется внешне усвоенным, а не внутренним. Для него пагубна невозможность искать самого себя, уйти от вас, ваших эпох, ваших сюжетов, вашего слога. Мне было очень тяжело и обидно это слышать, тем более что знающие многое могут так рассуждать, не знающие же не знают, что подумать, и думают что придется, вплоть до самого мелкого неприятного жульничества. Хорошо, что я не проболтался, что Сережа хочет послать тоже «письмо», а то они прямо бы сказали, что он хочет и рассчитывает, что его рассказ примут за мой. Как это все неприятно, и я об этом совсем не думал, но, кажется, тут ничего не поделаешь.