Дневник 1905-1907 - Михаил Кузмин

27_____

Ездил в парикмахерскую и за вином. Средникова случайно не было, и меня стриг другой, молодой, который все улыбался, когда я смотрел на его губы и глаза. Он очень приятный на вид, хотя и причесал меня прескверно. У Званцевой было уютно, и потом я видел Сомова, к Волошиным не заходил и видел только его, когда уходил. Званцева попросила прочесть «Крылья» и послала за ними девушку со мною. Шел снег, был страшный ветер. 2<-й> № «Весны» Сомову совсем не понравился, находит не связанным со словами. Как это странно! мне бы хотелось влезть в чужую голову, чтобы не понимать мне яснейшее. Потом пришел Феофилактов, было скучно. Феоф<илактов> молчал, Сомов иногда занимал разговором, Сережа, по обыкновению, болтал бестактности для красного словца (полный типичный предатель), Нувель беззубо и развязно лаял на все и всех, я молчал и злился. Мне было очень неприятно; потом друзья ушли, Феоф<илактов> почему-то остался. «Что же он, хочет у вас ночевать? Недурно для начала!» — сказал Нувель, уходя. Не знаю, от болезни ли, от снобизма ли, Нувель киснет, все находит несносным, скучным, глупым и раздражает этим бесконечно. Но я его очень люблю и буду друг, покуда он сам не забросит меня. Феофилактов один был разговорчивее, хотя он до поразительности другой человек, чем я. Это — московский декадент, несуразный, грубоватый и экстравагантный; притом рамолик и неврастеник. Он говорил о Венеции, о Москве, о своих планах, о поэтах. Просидел до без четверти 5, все не решаясь уйти, прокурил у меня всю комнату и обещал прислать фотографию с нового своего порнографич<еского> рисунка. По-моему, он все-таки чванен, груб и пошловат, и потом, его молчаливость подавляет{413}. «Ал<ександрийские> песни» будут изданы очень роскошно. Покровский умер. Сереже ужасно хочется к Коммиссаржевской, но я не решаюсь его привести прямо.

28_____

Встал поздно. Ходил в Сев<ерную> гостиницу{414} к Брюсову, но он остановился не там; проехал к Ивановым, идущим от которых Брюсова встретил на Таврической. Ивановы были очень милы и будто любили меня. Городецкий нервный и расстроенный. Наши идут в театр, погода гадостная, денег нет, хотя бы на «Раймонду». Мне очень пустынно, и у меня осадок почему-то именно на Renouveau. Как бы я хотел умереть! Что-нибудь выйдет; все какие-то старые, кислые, мне жаль даже, что Павлик уехал; я не знаю, чего я хочу, но я страшно расстроен и даже зол. Писал к «Весне», хуже первых двух, ничтожнее. Когда я одевался, пришел Волошин, чтобы ехать вместе, и всю дорогу толковал об оккультизме и Атлантиде, до того, что я чуть не засыпал. У Коммиссарж<евской> было устроено убранство Судейкиным очень хорошо. Я почти все время был с ним и с Феофилактовым и Нувель, т. к. Сомова аккапорировали[195] Вилькина и разные другие дамы. Судейкин очень милый, ласковый и не трусливый. Между прочим, вдруг сообщил мне, что Н<иколай> Петров<ич> видел лицо, нанесшее рану Вальтеру Федоровичу. Трагедия была интересна, но скучновата для публичного чтения, притом Сологуб читал, как архиерей на 12<-ти> еванг<елиях>{415}. Читал стихи Брюсов, отличные и очень хорошо прочтенные. Со мной был очень холоден, горд и уклончив, просил прислать прозу, и Сережу присылать тоже. Позвал Феофил<актова>, Судейкина и Нувель в понедельник. Завтра с Феофил<актовым> пойдем к Иванову. Я пел немного; кажется, Судейкину понравилось. Записался на абонемент, долго сидел, провожаемый художниками. Милый Сомов был какой-то усталый, скучный. Из новых были Верховский, Нувель, Сенилов, Вилькина и Венгеровы. От папирос у меня кружилась голова. А как же деньги! где они? какой ужас, теперь, когда идет какая-то весна. Блок передавал просьбу участвовать на каком-то грузинском вечере{416}. Слова Аничкова сбываются. Судейкин просил позволения сделать набросок для себя с меня. К сожалению, он здесь только до окончания постановки «Сестры Беатрисы»{417}. Впрочем, там видно будет. Знает ли он что-нибудь обо мне? вероятно. Очень жаль, что №№ «Весны» как-то меньше будто понравились, и просто все одни и те же песенки. Домой ехал под дождем; несмотря на Судейкина, что-то меня угнетает: безнадежное безденежье, какая-то холодность Сомова, persiflages de Renouveau, погода, гордость и отдаленность Брюсова — не знаю что. Спал тревожно, ворочаясь и просыпаясь.

29_____

Идет снег; целый день сидел дома, ходя по комнатам, думая о «Лете»{418}, о завтрашнем вечере, когда увижу Судейкина. Приехали Эбштейн, дети бегали, играя, потом пришел Тамамшев. Феофил<актов> пришел поздно, играли, пили чай, он вел себя и разговаривал, будто был 100 лет знаком. Спрашивал его, можно ли посвятить «Весну» и т. д. Судейкину, который, по его словам, от меня без ума, готов заложить душу, хочет писать мой портрет. Едва можно верить таким счастливым вестям! Неужели такая неожиданная радость? У Ивановых был Чулков и Волошин в ряске, с красными четками на шее. Л<идия> Дм<итриевна> была у Городецкого, где были еще его брат и мать Ии{419}. Там был веселый говор, потом пришла Сабашникова и, удалясь туда же, стала танцовать вальс. Это имело вид демонстрации. К игре «Весны» выползла Л<идия> Дм<итриевна>, злющая-презлющая, Городецкий и Маргарита Вас<ильевна>. Потом вчетвером сидели до половины пятого. Феоф<илактов> говорил об искусстве, о Москве, об «Алекс<андрийских> песнях». Мне он показался особенно любезным с Сережей, делая ему разные авансы, приглашал в Москву приехать одному, что он имеет что-то сообщить ему конфиденциально и т. д. Об Нувеле отзывался сухо и скорее недружественно. Я его даже несколько ревновал к Сереже, хотя ведь меня он макротирует[196] с Судейкиным. Была чудная ночь, когда мы возвращались, тихая, мягкая, снег лежал сугробами, звуки разносились очень внятно. «Крылья» Феофилактов возьмет с собою. Вяч<еслав> Ив<анович> предлагает мне написать реферат о «Весне», переведя из Medici, из Annunzio, и кончить своею «Весною», или об «Александрии». Как-то судьба все меня сталкивает с художниками.

30_____

Встал поздно. Зашел к Чичериным взять «La belle Hélène». Софья Вас<ильевна> едет в Дрезден завтра. Читал им «Весну», очень понравившуюся. У Ивановых были злы и подавленны; предлагали мне «Эме» издать под их фирмой, только чтобы их книги вышли раньше; если не очень долго, то не все ли мне равно, хотя «Ярь» мне совсем не нравится{420}, и притом, если будут во внешнем виде иметь значение мнения Аннибал и Городецкого, то это не сулит хорошего. Зашел к Волош<иным> за «Крыльями», они собирались ко мне, но их задержал Джунковский. Звали меня летом к себе в Крым гостить, были милы, но в больших дозах он довольно непереносен. Начал писать «Лето», изнывал, ожидая гостей. Наконец они пришли. Судейкин, Феофилактов, Нувель, Гофман, Городецкий. Судейкин делал набросок, портрет он будет писать без меня; очень черный еп face, за головой венок, в глубине 2 сер<ебряных> ангела{421}; говорил, что в субботу было подчеркнуто наше общество, его, Феофил<актова>, Нувеля и мое, что будто я и Вальт<ер> Фед<орович> имеем репутацию, что о нем носятся самые ужасные слухи, что он хочет ближе узнать мою музыку, чтобы меньше ее любить. Феоф<илактов> был скучный, вялый и молчаливый. Играли много; Феоф<илактов> и Судейкин оставались очень долго; последний все тащил первого уходить, а [второй] первый назло не уходил. Наконец, Судейкин сел в кресло и сказал: «Ну, я остаюсь на сколько тебе угодно и отвечаю правду на какие угодно вопросы, и первое, что я скажу, что я не знаю человека более талантливого, чем Мих<аил> Алекс<еевич>, и все время буду это говорить». Феоф<илактов>: «Ну, а любишь ты Мих<аила> Ал<ексеевича>?» — «Люблю». — «Как?» — «Как угодно». — «Всячески?» — «Всячески». — «А я, вы думаете, люблю Вас?» — «Любите». — «Отчего вы это думаете?» — «Я это чувствую». — «С каких пор?» — «С первой встречи». — «Вы знаете, что я вас не люблю, а влюблен в вас?» — «Знаю». — «Вас это не удивляет?» — «Нет, только я не думал, что вы будете говорить при Ник<олае> Петр<овиче>». — «Вам это неприятно?» — «О, нет». — «А если бы я не говорил?» — «Я бы сам Вам сказал». — «Первый?» — «Первый». — «И вам не жалко, что это сказал я?» — «Нет, я очень счастлив»{422}. Феофилактов слушал, слушал и наконец объявил, что давно так приятно не проводил времени, как сегодня, и что это приятнейший вечер в Петербурге для него. Вот странно! Номер с «Любовью этого лета» обещал устроить с рисунками Судейкина, которому обещал отдельный номер около этого времени{423}. Недурно для начала. Зовут в Москву. Гофман, кажется, очень проскучал, я с ним почти не говорил, не пришлось. Но «Весна» всем очень нравится.