Куколка - Джон Фаулз

Ваша светлость спросили, как лучше обо всем известить Вашу досточтимую супругу, и я бы почтительно советовал прибегнуть к утешительной возможности не сообщать дурных вестей, право на что дается нашим неведеньем об судьбе его сиятельства, ибо мною неохотно представлены лишь собственные допущенья. Вполне можно не поверить свидетельствам Ли, где образ его сиятельства в корне противоречит тому, каким его знали родные, и ради материнской души слегка высветлить мрачные краски. Скажем, исчезновенье его сиятельства объяснить тем, что они осознали себя недостойным сыном Вашей светлости и пожелали избавить Вас от своего присутствия. Мол, ныне они обитают в чужих краях, где никто их не знает; дескать, теперь они понимают, какую боль причинили Вашей светлости, и больше не хотят Вас тревожить. Его сиятельство размышляют над содеянной ими несправедливостью, и есть надежда, что со временем они вернутся просить отцовского прощенья.

Надеюсь, Ваша светлость извинят некоторую сумбурность сего письма, вызванную спешкой его отправить, и почувствуют всю нашу горечь от того, что (несмотря на чрезвычайное усердье) порученье не завершилось счастливее. Человек полагает, а Бог располагает, и надлежит покорно воспринимать мудрость и милость Его, ибо зачастую смертным не дано понять, что Он все делает им во благо. В лоне сей великой тайны я осмелюсь предложить Вашей светлости искать земного утешенья в своей благородной супруге, старшем сыне (кто, в отличье от несчастного брата, в высшей степени ценит отцовские добродетели) и очаровательных дочерях. Увы, один цветок блекнет и вянет, но тем больше умиротворенья в тех, что остались.

Вслед за депешей я прибуду в распоряженье Вашей светлости. За сим примите глубочайшее соболезнование в несчастливом исходе расследования и самые искренние заверенья во всегдашнем неустанном усердье Вашего покорного слуги

~~~

Из комнаты доносится тихий гул голосов, преимущественно женских, хотя мужчины — Уордли, Хокнелл и Джон Ли, — безропотно дожидавшиеся на улице, вновь допущены в подвал, ибо событие, выпавшее на двадцать девятое февраля, уже свершилось. На грубо сколоченной кровати лежит Ребекка, измученное лицо ее спокойно и чуть ли не печально. Полдень — неподходящее время валяться в постели, и она бы, конечно, встала, но не может, да ей и нельзя. Внезапно голоса в комнате стихают, в дверном проеме возникает тень; приподняв голову, Ребекка видит Джона Ли, который одной рукой прижимает к груди запеленутого младенца, воплощая собой человека в совершенной оторопи. Впечатление растерянности не ослабевает, когда он запоздало и как бы нехотя стягивает шляпу, словно в знак почтения к отзвуку иного великого рождения, случившегося в столь же убогих условиях. Ребекка смотрит лишь на сверток в руке мужа, выпучившего глаза, будто хочет сообщить о конце света; но вот на мрачном лице его возникает, вновь запоздало, призрак унылой улыбки.

— Как ты?

— Все хорошо, муж мой.

— Я молился за тебя и новорожденную душу.

— Спасибо.

Джон делает шаг и, обеими руками перехватив туго запеленутый сверток, опускает его в подставленные руки матери. Жуткий обычай свивать новорожденного почти изжит (хвала ученому Локку) среди эмансипированных рожениц, но, увы, крепок среди бедняков. Кузнец-провидец наблюдает, как подле себя Ребекка устраивает сверток. В пристальном взгляде ее смешались любовь и сомнение, беспристрастность и предвзятость, уверенность и удивление юной матери, впервые увидавшей плод своих чресл, существо, вынырнувшее из океанских глубин и волшебно оставшееся в живых. Явно небожественного происхождения, оно, привыкшее обитать во влаге, капризно морщится. Во взгляде его, где уже мелькает синь безоблачного неба, читается ошеломление своим приходом в никудышный темный мир. Пройдет время, и люди запомнят эти ярко-голубые глаза, излучающие далеко не безоблачную истину.

Джон Ли нахлобучивает широкополую шляпу.

— Я принес вам гостинчик.

Ребекка чуть улыбается, в душе удивленная этаким мирским вниманием.

— Какой?

— Пустячок, птичка. Хочешь взглянуть?

— Хочу.

Джон уходит в соседнюю комнату и возвращается с угловатой штуковинкой, обернутой тряпицей, точно младенец. За плетеную ручку подняв ее над кроватью, он сдергивает тряпицу: в крохотной клетке, дюймов семи в поперечнике, сидит щегол. Цветастая пичуга встревожена и бьется об ивовые прутья.

— Обвыкнется и запоет.

Свободной рукой Ребекка осторожно касается миниатюрной темницы.

— Повесь над дверью, к свету.

— Ладно. — Джон разглядывает забившуюся в уголок птаху, словно она важнее того, что лежит подле Ребекки. Потом, укрыв клетку, опускает ее к ноге. — Прошлой ночью Господь сообщил мне имя ребенка.

— Какое?

— Мария.

— Я обещала Господу назвать ее Анной.

— Подчинись, жена. Нельзя отвергать дар. Было ясно сказано.

— Я ничего не отвергаю.

— Нет, отвергаешь. В такое время сие негоже. Что Бог дает, надобно принять.

— Что еще дано?

— Она узрит пришествие Христа.

— Можем назвать ее Анна-Мария.

— Два имени — тщеславие. Хватит одного.

Ребекка недолго молчит, уставив взгляд в грубое одеяло, затем произносит:

— Истинно говорю: Господь Иисус явится женщиной, и кому, как не матери, знать Ее имя.

Джон колеблется: укорить ли ее в легкомыслии или в нынешних обстоятельствах этакой фантазией можно пренебречь? Наконец он склоняется к Ребекке и неуклюже берет ее за плечо; в его жесте на четверть благословения, на четверть прощения и добрая половина абсолютного непонимания. Как многие провидцы, к настоящему он слеп. Джон выпрямляется.

— Поспи. Пробудишься и поймешь, что надо подчиниться.

Он выходит, взгляд Ребекки прикован к одеялу. В комнате Джон что-то тихо говорит — кажется, про щегла. Пауза, и вдруг призывная птичья трель серебряным колокольчиком пронзает унылый подвал, точно солнечный луч или укол совести. Впрочем, Уильям Блейк{161} еще не родился.

Ребекка переводит взгляд на крохотное существо в своих руках. В глазах ее плещется изумление чужачком, вторгшимся в ее жизнь. Склонившись, она нежно целует его в сморщенный розовый лобик.

— Любви тебе, Анна. Любви, моя радость.

Младенец кривится, готовый зайтись плачем. Он издает вопль, но, впервые получив материнскую грудь, тотчас смолкает. В комнате вновь зашептались. Прикрыв глаза, Ребекка кормит, с головой погружаясь в ощущение своего «я» — чувство, выразить которое она не умеет, да и не стала бы, даже если б подыскала слова. На мгновенье кроткий взгляд ее карих глаз обращается в темный угол, словно оттуда кто-то за ней наблюдает, потом она вновь приспускает веки. Немного погодя Ребекка начинает тихонько раскачиваться и чуть слышно напевает. Под колыбельную ребеночек затихает. В простеньком напеве нет осмысленных слов, но лишь бесконечное повторенье музыкальной фразы:

— Ай-лю, баю-бай… ай-лю, баю-бай… ай-лю, баю-бай…

Эпилог

Читателям, кому хоть что-то известно о том, кем стала манчестерская новорожденная, не надо разъяснять, насколько далеко это сочинение от исторического романа. Кажется, ее подлинное рождение состоялось за два месяца до событий моей истории — двадцать девятого февраля 1736 года. По правде, я ничего не знаю об ее матери и почти ничего об иных персонажах, реальных исторических личностях, таких как Лейси и Уордли. Кроме имен, в остальном они плод воображения. Вероятно, существуют книги и документы, которые поведали бы о малоизвестных мне исторических условиях, но к ним я не обращался и даже не удосужился их отыскать. Повторяю: это куколка, но вовсе не попытка воссоздать историю в фактах и языке.

К точной и тщательно документированной истории я питаю глубокое уважение хотя бы потому, что ей посвящена часть (очень скромная) моей жизни; но в сути своей история — научная дисциплина, которая в целях и методах чрезвычайно отлична от беллетристики. На этих страницах я лишь раз упомянул Даниеля Дефо (скончавшегося в 1731 году), что есть никудышное выражение моего восхищения им и любви к нему. «Куколка» — никоим образом не подражание Дефо, ибо он неподражаем. Счастлив признаться, что следовал глубинным ходам и целям его произведений, как я их понимаю.

Убежденный атеист вряд ли посвятит свое творение одной из форм христианства. Тем не менее этот роман отчасти создан в знак очень большой симпатии к «Объединенному обществу верующих во второе пришествие Христа», основанному Анной Ли и больше известному как «трясуны». Думаю, для большинства слово «шейкер» («трясун») означает лишь мебельный стиль и чрезмерное пуританство, смахивающее на крайний аскетизм монашеского ордена вроде цистерцианцев. Ортодоксальные богословы презирают наивность доктрины трясунов, ортодоксальные священники — фанатизм, ортодоксальные капиталисты — коммунистичность, ортодоксальные коммунисты — суеверность, ортодоксальные сенсуалисты — отрицание плотского, ортодоксальные мужчины — агрессивный феминизм. Но мне они кажутся одним из самых пленительных (и пролептических) эпизодов в долгой истории протестантского раскола.