«Если», 2001 № 08 - Павел Вежинов

Всю неделю я выходил на берег и подолгу стоял, слушая, как ревут невидимые отсюда корабли, перекликаясь в утреннем тумане, и отмечал про себя, что ветер с каждым днем усиливается. Я раздувал ноздри и чувствовал слабый запах. Запах смерти.

Шторм приближался. Он рыскал из стороны в сторону, порой достаточно сильно отклоняясь от курса. Он искал меня. А когда нашел, то обрушился всей своей мощью.

Прятаться было бесполезно. Я просто стоял до тех пор, пока это было возможно. Пока сильный порыв не опрокинул на спину и не искупал в налетевшей волне. Брюки и ботинки насквозь промокли, но я уже не обращал внимания. Я носился по берегу, размахивая штормовкой, что-то яростно кричал, падал, снова поднимался и снова падал. Я даже не успел ничего почувствовать. Я только увидел высоко в небе пенный гребень огромной волны и понял, что проходит последняя секунда моей жизни…

Береговая охрана Республики Кипр нашла меня в море, неподалеку от города Лимасол, привязанным к надувному матрасу, и тут же доставила в ближайший госпиталь. Личность установили по документам — они не слишком пострадали от воды. Когда очнулся, первым делом пришлось объясняться с полицией, которой очень хотелось понять, как я оказался в территориальных водах Кипра. Впрочем, я и сам хотел бы это выяснить…

Меня разместили вполне пристойно, по разряду потерпевших кораблекрушение, поэтому лечение и отправку на родину взвалили на себя добрые киприоты — есть у них, оказывается, такая статья в морском Кодексе. А когда мне разрешили посещения, появилась Вика. Лечащий врач подробно проинструктировал ее на счет амнезии, а мне оставалось только твердо придерживаться этой версии. За неделю я выведал подробности своей биографии. Ничто, в общем-то, не выходило за пределы допустимых отклонений. Правда, я почему-то оказался бухгалтером. Это меня расстроило, но не так сильно, как известие о нашем с Викой разводе. Оказывается, мы уже три года не живем вместе. Настя, естественно, с нею. Впрочем, расстались мирно, сохранив дружеские отношения.

Исчез я три месяца назад, никого не предупредив. Через пару дней начали искать, даже подали заявление в розыск. Получив известие из посольства, Вика тут же вылетела на Кипр.

С тех пор прошло уже полтора года. Своей жизнью я доволен. Вику и Настю вижу регулярно. Мы даже иногда выбираемся вместе на пикники. А недавно я поймал себя на мысли: не сделать ли предложение своей бывшей жене? Со стороны это будет выглядеть весьма странно, но мне плевать. Мало ли что там было в прошлом. И время идет, и я изменился. Последствия амнезии как-никак.

События я не тороплю, но чувствую, что шанс есть. Мне об этом бывшая теща по секрету сообщила, а ей Викина подруга. Естественно, тоже по секрету. Вика, мол, и сама сейчас удивляется, — а почему мы расстались?

Летом я побывал в Крыму. Никакой визы для этого не понадобилось. Прокатился из Ялты до Феодосии. Там ходит красавец-катер на воздушной подушке. Прогулялся по набережной, сходил в музей Айвазовского и посетил домик Грина. Потом не удержался и рванул в Керчь.

Сам город почти не изменился. Я поднялся на гору Митридат, съездил наконец в Аджимушкай. А вот на Тузлу попасть не удалось. Более того, местные жители о ней ничего не слышали. Все пожимали плечами и спрашивали: «А где это?» Я разыскал в музее специалиста-краеведа. Он и рассказал, что в пятидесятых годах прошлого века Тузлу смыло во время очень сильного шторма. Причем, вместе с рыбаками. Еще смыло несколько деревень на Тамани. Было много жертв. Говорят, такие шторма на Черном море бывают раз в двести лет, а в лоции на этом месте значится мель.

Я тоже погиб на Тузле. Но об этом я никому говорить не буду. □

Евгений Харитонов

«РУССКОЕ ПОЛЕ» УТОПИЙ

Окончание. Начало в «Если» №№ 6, 7 с.г.

Если бы человек не мог бы представить себе в ярких и законченных картинах будущее, если бы человек не умел мечтать, то ничто бы не заставило его предпринимать ради этого будущего утомительные сооружения, вести упорную борьбу, даже жертвовать жизнью.

К концу 1940-х годов процесс истребления художественной фантастики и утопии был завершен установлением литературно-идеологической доктрины «ближнего прицела». Как метко подметил исследователь русской литературы XX века Леонид Геллер: «Утопия перестала быть нужной в советской литературе, потому что вся литература принялась изображать действительность как осуществленную утопию». Перед фантастами поставили очередные четкие задачи: «Разве постановление о полезащитных лесных полосах, рассчитанное на пятнадцатилетний срок, в течение которого должна быть коренным образом преображена почти половина нашей страны, преображена настолько, что даже изменится климат, — разве это постановление не является исключительно благодатным материалом для настоящих фантастов?» (С. Иванов); «Расскажите о замечательных свойствах нейтрино, верхнем течении Амазонки, об улыбке Нефертити, Крабовидной туманности, сверхпроводимости, проектах Кибальчича, гидропонике, недрах Саянских гор…» (Ю. Котляр).

Другая функция, отводимая НФ — воспевание параноидальной политики государства, призывы к советскому читателю поддерживать высокую бдительность: враг не дремлет и охотится за научно-техническими достижениями советских ученых и инженеров.

«Мы политически образованные люди — отлично знаем, что враги далеко не безучастно следят за нашей научной работой» (А. Гуляшки. «Последнее приключение Аввакума Захова»).

Утопии стали не нужны. Более того — они были признаны вредными. Утопия ведь рассказывает о мире, который вряд ли удастся на деле создать. Стало быть, она своим существованием подрывает «правду» генеральной линии об уже построенном социалистическом рае.

Но даже сочинения Немцовых, охотниковых, пальманов были все теми же утопиями. Фальшивыми, но утопиями. Да, время их действия — здесь и сейчас, но ведь в каких тонах преподносилось это здесь и сейчас! Советская Россия — благоустроеннейшая из стран, которую населяют исключительно добропорядочные и талантливые граждане, ее чиновники — сплошь душки, а партийные лидеры — бескорыстны и мудры. Ни преступности, ни дефицита — благость да и только! Ну чем не розовощекая утопия?

Почти два десятилетия концепция «ближнего прицела» определяла «фантастическую политику».

Свобода, братство, равенство — все то,

О чем томимся мы, почти без веры,