Советский рассказ. Том второй - Александр Твардовский

Зато получилось очень естественно, когда от его прибора Петя перешел к своему, сказав, что у него не только задуманная точность, но вообще ничего не вышло и что он приехал в Ленинград именно по этой причине. Оганезов знал о стекле Часовщикова, и Петина мысль показалась ему остроумной.

— Какой может быть вопрос? Сделаем, конечно! — быстро сказал он. — Вы видели Круазе?

На этот раз Петя решил быть откровенным, тем более что оттенок сдержанной неприязни скользнул по лицу Оганезова, когда он произнес эту фамилию.

— Был-то я был и даже, кажется, договорился. Да видите ли, в чем дело…

И он напрямик сказал, что по совету Круазе был у Евлахова и что тот отказал. Правда, Круазе сказал, что практически согласие Евлахова никакого значения не имеет…

— Не понимаю, — немного покраснев, перебил Оганезов. — Как не имеет?

— Я хочу сказать, практически.

— Что значит — практически? — спросил Оганезов так громко, что обогнавшая их сотрудница испуганно обернулась. — Все, что делает Иван Павлович Евлахов, значение имеет!

— Извините, — сказал Петя, чувствуя, что он снова нечаянно попал на больное место. — Я здесь посторонний человек и, естественно, не знаю ваших отношений. Мне кажется, что они не должны касаться существа дела. Если вы, так же как товарищ Круазе, считаете, что без согласия Евлахова не обойтись, может быть, вы будете добры сами поговорить с ним об этом?

Возможно, что, если бы Петя, решив говорить откровенно, взял другой тон, Оганезов понял бы его и помог, потому что он чувствовал растерянность, в которой находился посторонний человек, попавший в совершенно чуждые ему отношения. Но ему показалось, что Петя упомянул о Евлахове без уважения. Этого было достаточно, чтобы Оганезов взорвался. Хохол его задрожал, и каждую фразу он теперь начинал возмущенным «что значит».

Петя молча слушал его. Он был несколько флегматичен, но в редких случаях взрывался и он. Надо было постараться, чтобы этого не случилось.

— Вы меня не поняли, — тоже сердито, хотя и сдержанно сказал он. — Думаю, что мне лучше вернуться к Игорю Лаврентьевичу и узнать, распорядился ли он насчет приказа. Спасибо за то, что вы показали мне институт. До свидания.

Круазе не принял его. Он ждал чешскую делегацию. Искусно причесанная, вежливая секретарша была на этот раз не очень любезна. Она вскочила на звонок, и за распахнувшейся дверью Петя увидел Круазе — улыбающегося, красивого, с белым сияющим венчиком вокруг головы. Он был, что называется, «в полете».

8

Петя поехал искать осциллографы, не нашел их и огорчился, хотя заранее был уверен, что не найдет. За обедом, который был одновременно и ужином, он обдумывал свой разговор с шефом. Объяснить путаницу, с которой Петя встретился в Институте стекла, да еще по телефону, было невозможно. И он решил сказать: «Все в порядке». Он был почти уверен, что в конечном счете все действительно будет в порядке.

Он достал билет, но не на «Спартак» и не в Театр комедии, а в Большой драматический на пьесу, о которой он слышал что-то хорошее. Но Тамара, которой он позвонил, сказала, что, очевидно, что-то хорошее он слышал о другой пьесе, потому что эта — очень плохая.

— От Вальки есть что-нибудь?

— Нет.

— Хоть бы позвонил, скотина!

— Да, — безропотно отозвалась Тамара.

Петя решил отдохнуть, а потом пройтись по вечернему Невскому — и, уснув, вскочил в два часа ночи. Расстроенный, он долго сидел у окна, глядя на залатанные крыши сараев. Как это с ним часто случалось, он думал во сне — на этот раз о приборе Оганезова. Теперь, проснувшись, он продолжал думать: конечно, можно достигнуть большей точности! Он сделал чертежик, потом смял его и, бросив в корзину для бумаг, снова завалился, на этот раз до утра.

9

Утром, еще голый, он достал чертежик и, разгладив его на колене, перебелил с поправками, которые пришли ему в голову неизвестно когда: во сне или когда он рассматривал свои голенастые, как у страуса, некрасивые ноги.

Ехать в институт ему не хотелось, как не хочется лезть в холодную воду, чтобы отцепить запутавшийся среди водорослей рыболовный крючок. Но делать было нечего. Он сел в трамвай и через полчаса поднимался в лифте на девятый этаж, разыскивая Оганезова.

— Здравствуйте, я на минуту. Дело в том, что вы все-таки…

Оганезов не сразу понял, что речь идет о его приборе. Он сожалел, что вчера накричал на Петю, у него был смущенный вид, и сперва он думал лишь о том, как бы наименее обидным для себя способом выйти из неловкого положения. Но когда он понял, что этот незнакомый человек, на которого он незаслуженно обрушился, уйдя от него, стал заниматься не своими, а его, Оганезова, делами, он радостно захохотал, открыв рот, как ребенок.

— Это смешно! — с восторгом сказал он. — Не важно: точность, не точность… Вы такой человек, да? Как ваша фамилия?

— Углов. Как это не важно? Вы меня не поняли.

Оганезов слушал, отогнув длинное морщинистое ухо.

— Феноменально! — сказал он. И через несколько минут: — Не выйдет.

Петя снова стал терпеливо объяснять.

Оганезов вдруг толкнул его и, сказав «молчи» почему-то на «ты», взволнованно зашагал по лаборатории. «Дошло», — подумал с удовольствием Петя.

Они проговорили бы до вечера, если бы Оганезов, спохватившись, не вспомнил о Петином деле.

— Вы были у Круазе? — спросил он, произнося эту фамилию так же легко, как любую другую, но одновременно как бы вспоминая, что именно так ее и надо произносить.

— Сегодня? Нет еще.

— И не ходите. Вот что мы сделаем: возьмем за бока Скачкова.

— Кто это?

— Я вчера не показал вам Скачкова?

— Нет.

— Скачков — это человек, который чувствует стекло, как музыку! Вы понимаете? Пошли!

Но Скачков, чувствовавший стекло, как музыку, не показал подобной тонкости в разговоре с Петей.

— Прикажут — сделаем, — вздохнув, сказал он. — Вообще-то Игорь Лаврентьевич мне звонил.

— Звонил?! — переспросили одновременно Оганезов и Петя.

— Да. Сколько вам нужно?

Скачков был квадратный пожилой человек в топорщившемся от чистоты халате. Седые волосы были начесаны на толстый низкий лоб. Он говорил с Петей скучным голосом, но не потому, что мало интересовался стеклом Часовщикова, а потому, что Круазе говорил с ним об этом деле неопределенно и, во всяком случае, без малейшего воодушевления.

— Сколько нужно? — Петя подумал. — Хорошо бы около килограмма.

Скачков засмеялся.

— Вы шутите, — сказал он. — Около килограмма? А как вы его купите?

— То есть?

— Такое количество вам бухгалтерия не выпишет.

— Мало?

— Разумеется. Арам Ильич, вы объяснили товарищу?

Пока Петя раздумывал, что делать с новой заботой, Оганезов налетел на Скачкова:

— Почему же не выпишет? Состав известен. Сегодня килограмм, завтра двадцать. Приказ есть приказ!.. — И так далее.

— Приказа-то, собственно, еще нет, — почесавшись, сказал Скачков. — Да мне что, пожалуйста. Вот что, товарищ, — сказал он, оживившись и, по-видимому, искренне желая помочь Пете. — Поговорите-ка с Евлаховым. Может быть, он в своей лаборатории согласится сделать вам около килограмма.

10

Петя знал, что он плохо воспитан и что некоторые неудачи в его жизни произошли именно по этой причине. Застенчивость, постоянно тяготившая его, тоже произошла оттого, что никто не учил его держаться естественно и свободно. Он был вежлив, но инстинктивно, а иногда и невежлив, потому что свойственные ему скромность и душевная расположенность к людям не могли подсказать, должен ли он, например, первым протянуть руку человеку, который был старше его лет на тридцать и сделал в тридцать раз больше, чем он. Он даже научился пользоваться своей невоспитанностью, заметив, что этот недостаток подчас принимают за прямодушие, за неумение хитрить. Тогда-то он как раз и начинал хитрить. Подчас, когда мысль и чувства не совпадали, он видел себя со стороны и не обманывался, потому что по отношению к себе был, в сущности, беспощаден. Но это случалось редко. Семнадцатилетним юношей, уйдя с головой в науку, он достиг глубины, которая обещала многое, и многое действительно успел, хотя был еще молод. Он так тонко понимал науку, что и людей-то научился понимать главным образом по их отношению к науке. Так, для него, например, были ясны типы людей науки, их тактика и стратегия, их пристрастия и пороки. Но мир живых, обыкновенных, не связанных с профессией чувств был все-таки чужд Пете Углову, как большинству его сверстников, оставшихся элементарно неразвитыми в искусстве человеческих отношений, в любви, в способности ценить прекрасное, в умении восхищаться.

Плохо зная себя, он все-таки догадывался, что правда, пусть даже и неуместная, подчас оказывается волшебным ключом, открывающим в людях все лучшее, чем они обладают. Так было, например, с Оганезовым. Возможно, что так же было бы и с Евлаховым, если бы он, Петя, не стал притворяться.