Россия, кровью умытая (сборник) - Артём Веселый

Комиссар крепко хлопнул дверью и от порога поздоровался:

– Мир честной компании.

– Поди-ка, добро жаловать.

Ванякин прошел вперед, бросил на стол объемистый брезентовый портфель, содержимое которого было весьма разнообразно: истертые до ветхости инструкции губпродкома, старые газеты, яичная скорлупа, обвалявшийся кусок сала, рассыпанная махорка.

– Заседаете?

– Заседаем, Лексей Савельич, заседаем… Жизни не рад будешь от этих самых заседаний.

Курбатов разгладил по столу смету с оборванными на раскурку краями и сердито посмотрел на всех:

– Домашний вопрос мусолим. С ямщиком вот маета, никак не урядим.

Загалдели:

– Смешки да хахоньки… Ровно в бирюльки играем…

– Дом ждет.

– Овес, а где его взять, спрашивается?.. Ныне его, овес-то, жаром весь покрутило.

– Ты бы нам, товарищ, резолюцию какую похлеще влепил… Пра!

Председатель покосился на Ванякина, обиравшего с оттаявшей бороды подсолнечную шелуху, и строго зашипел:

– Чшш… Начальнику продотряда, Лексей Савельичу Ванякину, даю полное и решающее слово по текущему вопросу в порядке дня.

Засмеялись:

– Какой это день, вторые сутки дябем.

– Лачим не улачим, ровно мордовску невесту сватам. Овес, говорит, а где его…

– Тьфу, истинный господь… Смех с нами, с дураками.

Ванякин мельком заглянул в смету, подманил Кулаева и ухватил его за концы красного кушака:

– Советску власть признаёшь?

– Пожалей, кормилец, – попятился старик, – у меня семьи двадцать шесть человек… Гону много, тракт большой, ныне ковка одна и та в гроб вгонит… Дело будто заведено, и тянусь по дурости, ей-бо.

– А турецку власть хочешь признать? – вновь спросил комиссар.

Старик помучнел:

– Ладно, тридцать мешков овса, и по рукам… Что мир, то и мы, мы миру не супротивники.

– Пиши, – подтолкнул председатель писаря. – Пиши: деньги по смете, овса общественного по силе возможности.

Писарское перо помчалось по листу договора галопом.

Кто-то вздохнул, кто-то разбудил тишину смехом:

– Давно бы так.

Из Совета Кулаев выскочил, словно из бани, и, держа в обкуренных пальцах копию договора, будто боясь обжечься, бежал улицей и во всю глотку без стеснения поносил комиссара:

– Накачала тебя на мой горб нечистая сила… Чтоб те громом расшибло, чтоб те с кровью пронесло, сукин ты сын!

Ванякин перебирал бумаги и расспрашивал мужиков о житье-бытье. Мужики, поглядывая друг на друга, отвечали осторожно, ровно по тонкому льду шли:

– Да ведь как живем?.. Живем по-советски: керосину нет и соли совсем не видать… Незавидная, товарищ, наша жизнь, одначе на власть не ропщем: планида – власть тут ни при чем, это понимаем.

– Планида-то планида. – Ванякин исподлобья оглядел собрание. – А долго я буду вокруг вас венчаться?

– Еще, кажись, не сватался, а венчаться собираешься…

– Разверстку добром будете платить?

– Мы и не отказывались… Возили, возили, и все не в честь?

– Воженого-то нет.

– Как нет?.. Чисто девки стряпали… Сыпим и сыпим, ровно в прорву бездонную.

– Ругаться будем завтра, – сказал Ванякин, – затем и приехал… Тебе, Курбатов, поручаю созвать к завтрашнему дню со всей волости всех председателей Советов.

От порога кто-то сказал:

– Опять килу чесать… Припевай, Гурьяновна.

Далеко о Хомутове бежала славушка худая: то продработника кокнут, то телеграфные столбы подпилят, то поезд под откос спустят. Дезертиры по селу – из двора во двор. Придерживали хомутовцы и хлебец. Уповая на них, и соседние волости сетовали на порядки и не торопились с выполнением разверстки.

С осени в хомутовский комбед подобралась было коренная голытьба. До поры до времени работа велась дружно, пищали зажатые в тиски налогов богатеи, но скоро сами комбедчики, первый раз в жизни дорвавшиеся до легкого хлеба, зажрались. Председатель Танёк-Пронёк к трепаной солдатской шинелишке своей пришил каракулевый воротник, секретарь Емельян Грошев сбросил лапти – напялил лакированные сапоги с калошами. Комбедчики были заклеймены сельской беднотой как «присосавшиеся к ярлыку» и свергнуты. В помещении после них остался искалеченный граммофон, провонявший самогоном, и насквозь просаленный шкаф, жирными пятнами реквизированного сала были забрызганы стены, потолок и папка с бумагами. На их место протискались хозяйственные мужики, но вскоре, за немилость к бедноте, тоже с позором были изгнаны. Комбед последнего состава подобрался и подходящ, да неувертлив – его по каждому делу, как по ровной дорожке, проводили за нос хомутовские чертоплясы.

В избенку Танька́-Пронька́ по вызову Ванякина пришли комбедчики, шестеро местных коммунистов и кое-кто из сочувствующих.

– Чего тебе, Алексей Савельич, рассказывать, – оглядывая собравшихся, пожимал плечами Хохлёнков, – ты сам дальше нашего деревенскую быль предвидишь… Власть на местах, товарищ, она действительно крепкая власть, палкой не сшибешь. Правда, кое-где и пролезли кулаки, но большого вреда от них мы пока не видим. Есть среди них сильно образованные: он тебе и декрет новый растолкует, и в сметах разберется, и бумажку какую хочешь сочинит… Народ у нас около ячейки вьется, и ничего будто, а коснись декрет в жизнь протащить, все боятся, как бы население не рассердилось… А еще скажу то: кто с радости, кто с горя – самогон пьют ведрами, от пьянства глаза лопаются, и народ, известно, в пьяном виде поднимает скандалы.

– Сукины вы сыны, – оборвал его Ванякин, – на печке заплутались, в ложке утонули… В городе мы из буржуев сало жмем, на фронте наши солдаты колют, рубят и стреляют неприятелей, а вы тут перед кулаками на задних лапках ходите?

– И мы жмем…

– Плохо жмете. Контрибуция у вас не собрана, хлеб не собран, картошку поморозили, птицу протушили, председателем волости у вас сидит кулак Курбатов…

– Мы под него фугас подводим.

– Затем ли вас выбрал народ, чтобы из комбеда устроили вертеп разбойников?

– Ты во мне дух не запирай! – грохнул кулаком по столу Емельян Грошев. – Я десять годов у кулака в работниках жил, а такого гнета над собой не терпел. Прошу исключить меня из партии ввиду моей причины, как я не прочь от общества, поэтому выхожу, и ты меня лучше не держи! – вытряхнул из шапки на стол измятое заявление.

– И меня не держи! – вскочил с полу мужик по прозвищу Над Нами Кверх Ногами. – Мы и так своей бедностью ужатые… Сократи меня из ячейки, я малоученый и к коммунизму не подготовлен… Весь народ глядит на нас, ровно на зверей, и я не могу переносить всего этого, как местный житель…

– Партия не постоялый двор, – сказал Ванякин, – хотя… насильно никого держать не станем. Партия, она вроде дрожжей… – Он повертел в руках заявление и спросил Грошева: – Грамотен?

– Нет.

– Я, брат, и сам до сорока восьми лет был неграмотным, а революция научила…

– Меня дешевле удавить, чем грамоте выучить, – сказал Грошев, сверля его злым глазом.

– Выучим.

– А выучишь, так я тебя вытряхну из комиссарского тулупа и скажу: «Ты иди землю ковыряй, а я с портфелем в руке буду круглый год на ямской паре кататься».

– Скажи мне лучше, кто тебе написал эту бумажку?

– Заявленье?.. Там, одна…

– А все-таки?

– Ты мне, товарищ, зубы не заговаривай…

– Кто писал?

– Раз, стало быть…

– Кто писал? – Комиссар бросил на стол пудовый кулак. – Говори!

Грошев посопел и ответил:

– Хозяйка. А тебе забота?

– Да, забота… Вот рассудите, люди добрые, – обратился Ванякин уже ко всем, – надумал человек в трудный час сбежать из партии, и не в нашу семью, а к хозяину с хозяйкой пошел за советом. Они ему и насоветовали, дай им бог здоровья…

Танёк-Пронёк, глядя мимо комиссара куда-то под стол, заговорил:

– Ты, Алексей Савельич, и лаешь нас, а зря… У нас терпенье тоже не купленное. Гоже в городе декреты выдумывать, вам ветер в зад, сидите там, ровно за каменной горой, а гора – мы… В комбеде набедокурили – наш грех, наша слабость… Дисциплина нам и в армии надоела, на мирном положении хочется попьянствовать, побуянить… Заседаешь день, заседаешь ночь, жрать нечего, жалованья ни копейки, ну и – хапнешь, где под руку подвернется…

– «Хапнешь»? – передразнил его конный пастух Сучков. – Ни стыда, ни совести. У меня родной племянник второй год на фронте страдает, а вы с Карпухой крутнули хвостом, да и домой, тоже вояки…

– Мне на фронте легче было, – строго посмотрел на него Танёк-Пронёк. – Знай стреляй-постреливай, пуля виноватого найдет. А тут что ни день, что ни час: «Дай гусей, дай курей, дай яиц, дай масла, трудповинность, гужналог» – тьфу!.. Да я на фронт бегом побегу, только отпустите меня из этого проклятого комбеда.

– По-моему, – густо, как в трубу, сказал сапожник Пендяка, – Ванякин ругает нас не зря… А которых не только ругать, бить надо… Возьмем Емельяна. Нынче ему хозяйка бумажку написала, завтра хозяин топор в руки сунет и пошлет нам головы тяпать… По-моему, таковым кулацким подхвостникам не место в нашей трудовой компании. Долой! Долой! И долой!