Обезьяна приходит за своим черепом - Юрий Домбровский

- Ну, точно в плохом агитационном романе, - сказал он с сухим смешком. - Нет, дорогой коллега, будьте совершенно спокойны. Хотя я и пришел к вам частным образом, но отлично понимаю, с кем я имею дело. Да и обвинение, которое мы поддерживаем против вас, - он махнул рукой, - разве оно годится для шантажа? Нет, дело совсем в другом: эта бумага должна получить визу королевской прокуратуры, а для меня не все в ней ясно. Хотя должен сразу же сказать: вся эта история с исчезновением рукописи и появлением ее в Москве очень неприятна и подозрительна.

Он подождал моего ответа и, не дождавшись его, продолжал все громче и воодушевленнее:

- Да, и подозрительна и неприятна. Ну-с, просмотрел я и труд вашего батюшки. Нам его перевели. Конечно, для суждения о нем в полном объеме моего юридического образования совершенно недостаточно, но одно-то мне ясно: три министра правы! На этот раз, к сожалению, уж правы: те страницы и абзацы, которые цитирует меморандум, безусловно льют воду на коммунистическую мельницу. Это уж никак не разоблачение немецких расистов, а простой призыв к ножу. К алжирским и марокканским событиям, если вам угодно. Об этом уж никакого спора быть не может!

Он замолчал, опять ожидая моих возражений, но я лежал и слушал.

- И тут я должен согласиться с авторами меморандума, - продолжал он, раздражаясь все больше и больше. - В этой книге с профессором происходит какая-то невероятно странная трансформация, просто какое-то спиритическое раздвоение личности. Вот читаю одну страницу, вторую, третью, страница за страницей идет строгая научная проза: даты открытия, фамилии ученых, латинская номенклатура - и вдруг ни с того ни с сего - бац! - ученый влез на стол и заговорил языком партийного работника. Позвольте! Почему? Откуда? Как? Когда и где профес-сор говорил так? Мы ведь с вашим батюшкой тоже прожили бок о бок не один десяток лет, слышали его и на лекциях, и на торжественных актах, и в муниципалитете, значит, достаточно знаем его голос. Это для нас никак не человек с улицы, так откуда же нашло на него такое наваждение, мы хотим это знать!

Я лежал, закрыв глаза рукой, но то, что прокурор не сводит глаз с моего лица, мучило меня, и я, кажется, сделал непроизвольную гримасу.

- Вот я вижу, вам неприятно меня слушать, - подхватил прокурор, - вы, конечно, держитесь совсем другого мнения.

- Да нет, говорите! Говорите! - попросил я. - Я молчу потому, что мне хочется собраться с мыслями.

- Ну, так что же, собственно, еще говорить! - солидно вздохнул прокурор. - Всякое, конечно, бывает на свете. Был Савл - стал Павел, и такой случай описан в Святом Писании, но мы-то, юристы, сухари, пошляки, смотрим на все эти метафоры совсем с другой стороны. Истина всегда проста и ясна, а здесь все и сложно и запутано. В самом деле книга - толстая, очень ученая и - что уж тут говорить! - отлично написанная книга, на которой красуется фамилия вашего батюшки, пролетела по воздуху тысячи верст и вышла в свет при обстоятельствах, исключающих всякую возможность проверки ее достоверности. Это первое, что я знаю о ней. Второе - еще более для меня темное: эта книга вышла в стране...

Тут я, кажется, по-настоящему напугал и ошеломил моего высокого посетителя - вдруг открыл глаза, сел на кровати и спокойно окончил:

- В стране, спасшей мир. - И так как он смотрел на меня баран бараном, я засмеялся и объяснил: - Ну, я говорю: книга моего отца вышла в стране, спасшей мир. Не бойтесь, это не агитация, я просто цитирую моего коллегу королевского прокурора. Это он как-то сказал: "Россия снова спасла мир своей кровью". Это же из вашей речи в сорок пятом году.

Удар пришелся в лицо. Его превосходительство даже слегка перекосился, как от полновесной пощечины. Но когда он заговорил снова, голос его был уже опять спокоен и размерен.

- Если мне только будет позволено дать вам совет на будущее, - сказал он, улыбаясь одной щекой, - я горячо рекомендую вам не подходить к пятьдесят пятому году с мерками сорок пято-го. Все ваши неприятности именно отсюда и идут.

- Так же, как и все чины вашего превосходительства от прямо противоположного, - почтительно улыбнулся я. - Что спорить? Редкий талант забывать старое добро и не видеть новое зло - ваше ведомство довело до абсолютного совершенства.

Он вскочил так бурно, что я думал - сейчас он меня ударит. Настоящее, не наигранное негодование было написано на его холеном лице.

- Мое прошлое, дорогой коллега, раз вы уж обладаете такой прекрасной памятью, - сказал он каким-то каркающим голосом, - хорошо известно всем! Оно - лагерь уничтожения. Прошу помнить: я - "болотный солдат", но в сорок червертом году меня и там арестовали. А в зондерла-гере, куда меня отправили, мне надели солдатские сапоги из синтетического каучука и двенадцать часов в сутки заставляли ходить по жидкой грязи. Еще неделя - и меня спалили бы в крематории!

Я усмехнулся. Все это - зондерлагерь, резиновые сапоги, грязь, крематорий - были полной правдой. В сорок четвертом году его превосходительство действительно в течение двух месяцев месил грязь, и его подгоняли плеткой в лагере ведомства доктора Лея. Потом прокурор выбился из сил (сопротивляться у этих господ мужества на хватает - они будут топтаться, пока не сдохнут), и его действительно без всяких слов превратили бы в кучку костяной муки да в горсть пуговиц, но тут подоспел Крыжевич со своим отрядом (а в ту пору гитлеровцы уже трещали по всем швам), перебил охрану и увел в горы заключенных. Его превосходительство стащили туда на носилках. Вот почему в сорок пятом году у него отходили секвестры. Но я не напомнил ему обо всем этом, а только спросил:

- И поэтому вы неделю тому назад подписали ордер на арест того командира партизанского отряда, который вырвал вас уже из крематория?

Он хотел что-то сказать, но только открыл, закрыл рот и беспомощно посмотрел на меня.

- Ну, ну! - крикнул я ему. - Говорите, говорите! У вас есть что возразить?

Но он молчал.

- Нечего вам возразить! - сказал я тихо и горько, так и не дождавшись его ответа. - Все, все забыли. Забыли свое героическое прошлое, забыли преступное прошлое Гарднера! Забыли того, кто вас предал. Забыли того, кто вас спас! Ну, хорошо, это ваше дело, но от меня-то чего вы хотите, отец сенатор, ваше превосходительство? Бумаги отца? Черта с два я вам их отдам!

Тут королевский прокурор снова обрел дар речи и сказал:

- Ну, вы же понимаете, в таком тоне нам разговаривать бесполезно.

- Как будто? А зачем же вы пришли, если не за этим? - крикнул я. Видите, как все просто у вас получается. Бумаги я спалю - вы как-то пронюхали, что в Россию пошла машинопись, а не автограф, - потом назову лиц, спасших рукопись от уничтожения, и ваш Высокий Сенат осудит этих людей за измену. Только, ради всех святых, кому измена-то? Гестаповцам? Вам? Миру, который, по вашим словам, отстояли своей кровью эти люди? Ради всех дьяволов, раз вы уже не верите в Бога, измена-то, измена-то кому?

Он что-то говорил, пожимая плечами и презрительно улыбаясь, но я уже и не слушал, да и просто не слышал его. Меня снова захлестывало то высокое и восторженное негодование, от которого сразу все становится на свое место и делается легко дышать, и только одно чувство наполняло меня всего в эту минуту, как, оказывается, я мало понимал всю жизнь! Как позорно мало стоил! Почему, - спрашивают меня три министра, - мой отец перед смертью вдруг загово-рил как коммунист? В самом деле - почему? Да на меня только два месяца как сыплются их ослиные удары, и жизни моей ровно ничего не грозит, а разве я сейчас такой, каким был до этого? Разве прежние у меня глаза, когда я смотрю на них? Прежние слова, когда говорю с ними? Преж-ние мысли, когда я думаю о них? Эх, прокурор, королевский прокурор, ничего вы все-таки не понимаете!

Кажется, я сказал нечто подобное, потому что он встал с кресла и взял портфель под мышку.

- Ну, хватит, - сказал он, - будем говорить в иной обстановке! Мне с вами не договориться.

Я ничего не ответил.

А он дошел до двери и вдруг повернулся ко мне.

- Ганс, перестаньте, - сказал он вдруг мирно. - Ну, что вы в самом деле? Стоит ли?

- А что, не стоит? - спросил я и махнул рукой.- В самом деле, наверное, не стоит. Вот только что будет со мной, я не особенно понимаю. Ну, да что-нибудь будет... Дайте-ка мне папиросу. Я знаю, у вас крепкие.

- Да ведь курить-то вам, наверное, нельзя, - уныло ответил прокурор, но снова подошел ко мне, сел и достал портсигар. - Что доктор-то мне скажет? Меня ведь предупредили...

После этого мы с минуту курили молча.

Потом он встал, накинул на плечи халат и протянул мне руку. Я ее пожал.

- Ну, и на прощание, - сказал он бодро, - я вам дам благой совет, не как прокурор, а как ваш товарищ. Будьте вы посмирнее! Ваше дело ни гроша не стоит, а вы так его раздуете, что сгорите, как моль.

- Да нет, ваше превосходительство, - ответил я мирно, - что уж мне тут советовать? Посоветуйте Сабо, чтобы она другой раз лучше выбирала мишень. На что я ей? На мне она карьеру не построит... А вот прийти на прием, скажем, к вашему превосходительству, закутавшись в плед... да и бахнуть вам в лоб, чтоб мозги полетели! Вот это дело!..