Семейный архив - Юрий Герт

Уверен, что Вашей книге суждена долгая жизнь, даже если найдутся лжецы, лицемеры, которые посмеют бросить на нее черное пятно. Я уже здесь слышал таких. Но это продажные иуды и хамелеоны, которые подвластны ветру конъюнктуры.

Тем, кто присосался к нашей Родине и в ком душевно не пульсирует кровь нашей страны, тем, кто боится света и правды, этот беспощадный литературный меч не понравится. Но не из них состоит наша великая многострадальная и жизненно могучая страна.

Я пережил столько, что и теперь еще не избавился от кошмаров, которые постоянно возвращаются ко мне, и я вскрикиваю, просыпаясь, и благодарю судьбу за то, что по счастливой случайности остался жив.

Но я не хочу, чтобы не только все, но чтобы и частица этого кошмара повторилась. Я объективно против зла и насилия над людьми, кем бы и как оно ни проводилось. Меня не страшат имена прошлого, меня страшит лицемерие, насилие, тупость, ложь... Так думаю не только я.

С глубокой благодарностью — слесарь-инженер-конструктор и педагог с 1935 по 1963 гг., ныне пенсионер. Год рождения — 1904.

Селиванов К. П.

Недавно, еще до того, как прочесть Вашу книгу, я послал письмо в ЦК КПСС о том, как трудовой народ оценивает все происходящие исторические изменения, ошибки, хорошее, плохое, и о том, чего ждет народ. Содержание моего письма идентично мыслям Вашей книги.

Книга Ваша идет из рук в руки. Нескончаемая очередь. Читают с волнением, интересом, глубокой думой.

28 ноября 1964 г.

Селиванов.

КУРСКАЯ ОБЛ.

ЖЕЛЕЗНОГОРСКИЙ РАЙОН,СТ. БУЗСКИЙ,

ТИМОХИНУ Л.

...Я рядовой колхозник 1931 года рождения, служил в рядах Советской Армии в учебном полку, в городе Саратове, в действующей части на острове Сахалине. Служил диспетчером на аэродроме, свободного времени у меня было много, я много читал. Меня писатели наставляли к хорошему и рисовали жизнь в розовом свете. Уважаемый писатель, я хочу с Вами поделиться своим мнением и прошу Вас ответить мне на один вопрос: где были честные коммунисты в то время, когда культ личности уничтожал великие таланты, и где были тогда те, которые без конца кричат: «Мы отдадим жизнь во имя народа!» Ваша книга сделала мне перелом в жизни. Ведь правду никто не говорит, все любят льстить и лицемерить, пошлость и деспотизм в силе. Возможно, я заблуждаюсь, но Калерия Игнатьевна и другие побеждали и будут побеждать, они владеют властью на всей планете. Хотя Ваше оружие острое, но искоренить их не так просто, они сильны...

Леонид Тимохин. 

«Возмездие» — не то слово... Оно слишком тяжеловесно, слишком исполнено грозы и гнева... Все обстояло гораздо скромнее. Возмездие... О каком возмездии можно было говорить, когда речь шла о тысячах, сотнях тысяч, миллионах убитых, расстрелянных, замордованных в лагерях, брошенных в жерло войны самонадеянным и недальновидным диктатором?.. И все-таки, все-таки... Здесь, в Караганде, мною владело в какой-то мере именно это чувство. Я думал не о Сталине, а о системе, кровавой, бесчеловечной, которая оправдывала любые средства якобы для достижения сияющей в будущем цели... «Система» в романе была уменьшена до масштабов школы, но школа в миниатюре соответствовала, да и не могла не соответствовать системе. Однако самым главным, самым тревожащим и не находившим ответа был вопрос: почему, почему — как в досюльние времена, изображенные Пушкиным, — народ безмолвствовал?..

Но теперь... Теперь народ пробуждался, чтобы осмыслить свою судьбу и не допустить повторения пережитого... В издательство приходило множество писем, их пересылали мне, и я чувствовал себя не одиночкой, не аутсайдером. В самой Караганде шли диспуты — в школах, на предприятиях, туда привозили из магазинов по несколько пачек книг — их раскупали за несколько минут, ко мне тянулась очередь за автографом. Случалось, на роман яростно нападали: зачем очернять прошлое, ведь в нем было много хорошего... В Караганде жили не только бывшие заключенные, их дети, семьи, но и те, кто их держал за колючкой, охранники разных рангов, партработники, служившие «системе» не только за страх, но и за совесть... Им приходилось нелегко. И видя их перекошенные от обиды и злости лица, слыша их то жалкие, то угрожающие аргументы, я испытывал то чувство, которое только так и можно обозначить — отмщение...

А осенью 1964 года в Караганде состоялась декада российского искусства. Не помню, кто тогда к нам приезжал, но гостей было множество, и все именитые, широко известные, вроде поэта Роберта Рождественского, или менее известные, но куда более достойные, вроде Наума Коржавина(Манделя), который, кстати, после тюрьмы и высылки учился в карагандинском техникуме... Заключительный концерт приехавших артистов, а точнее — выступления поэтов и писателей плюс концерт происходили в здании театра. Зал был заполнен до предела, на сцене, как для торжественного собрания, вытянулся длинный, покрытый зеленым сукном стол...

Из вежливости, а может быть в порядке соблюдения формальности Бектуров и я были приглашены занять за ним места. Я поднялся на сцену одним из последних. Но когда я шел к своему месту, в зале вдруг вспыхнули аплодисменты, не умолкавшие несколько минут. Я понимал, они адресованы не мне и не моему роману. Аплодисменты, охватившие зрительный зал, были своего рода протестом и торжеством, и в тот момент я ощущал никогда больше не повторявшуюся слитность с множеством людей, соединенность в пронизавшем столько сердец порыве...

О да, оно было жалким, ничтожным, несоизмеримым с трагической историей страны, но оно, это чувство, было хотя бы в малой степени возмездием, я не могу обозначить его другим, более подходящим словом...

Глава девятая 

БЕЗВРЕМЕНЬЕ

Мне отчетливо помнится этот момент. Зазвонил телефон, стоявший на холодильнике в коридорчике. Я подошел, поднял трубку. Густой баритон Миши Бродского пульсировал, рвался:

— Ты слышал?.. Только что... По радио... Хрущева сняли!..

Сердце у меня замерло, превратилось в ледяной комок и покатилось вниз, ударилось об пол.

— Мишка, это конец... — вырвалось у меня.

Да, к 1964 году Хрущев наломал дров — за хлебом стояли очереди, у колхозников отняли приусадебные участки, в городах запретили держать скот... На его, Никиты Сергеевича, совести было дело Пастернака, шум по поводу так называемых «абстракционистов», хамская перепалка с Эренбургом, с Виктором Некрасовым... Было кое-что и похлеще: Венгрия, потом — Куба... И все же, все же, все же...