Семейный архив - Юрий Герт

Речь в детективе шла об организации покушения на де Голля... Мы напечатали первую половину романа в двух номерах — и тут ЦК КПК запретил самым категорическим образом продолжать публикацию, а нашего Старика, как мы между собой называли Шухова, вызвали в ЦК на бюро. Говорили, будто пришла телеграмма от самого Суслова, другие утверждали, что из Москвы был телефонный звонок... Дело заключалось якобы в том, что в Алма-Ату должен приехать Брежнев, а в «Дне шакала» излагалась детальнейшим образом конспиративная подготовка к покушению...

Шухова, как и Твардовского, «убрали». Ничего толком не объяснив. Да и кто в них, в объяснениях, нуждался?.. «Простор» и без того непонятным образом продержался около десяти лет... Сроки его вышли.

С Шуховым учинили расправу. И когда она вершилась, никто ни в Москве, ни в Алма-Ате за него не вступился, ничем ему не помог. И это было Ивану Петровичу ох как горько...

Находясь «в отставке», Шухов чувствовал себя неприкаянным, лишенным своего детища, которое так нелегко было родить и вскормить... Наскучив сидеть дома, он иногда приезжал к нам, толковал с Петром Марковичем, слушал пластинки, особенно любил Вертинского, забавлялся с Маринкой («Почему у тебя нос холодный, как у охотничьей собаки?..»), присаживался к столу, чтобы выпить пару стопариков «Столичной», которую сам же и приносил...

Незадолго до смерти он прислал мне письмо:

«Юра, милый, здравствуйте!

Давно собирался написать Вам, да все не доходили ни руки, ни ноги. Загорал. Купался. Трепался со всякими — настоящими и бездарными писателями — все едино!

Сейчас я — в Таллине, городе сказочном, неповторимом, и от его неповторимой древности веет печалью. Живу на положении высокого правительственного гостя. Люксовый номер в Резиденции. Прикрепленный автомобиль. Куды хочу — туды ворочу. Чего еще надо?!. И Бог с ним — с «Простором»! «Хороший был журнал, — сказал мне Арбузов, — но Вы, вероятно, не знали про надпись в одесском трамвае: «Не высовывайся! Что ты завтра будешь высовывать?!»

А вообще, а вообще сделали мы — все вместе — немалое дело, и наши имена припоминая, нас не забудут в новых временах!

В Дубултах — в так называемом Доме творчества — я был на малоуютной даче, в печальной комнате, в которой жил и, говорят, пил, и написал свой гениальный «Дождливый рассвет» Паустовский. Эту его вещь — я лично — могу сравнить только с «Чистым понедельником» Бунина — и все же. И все же. Я уже писал об этом Генке. Здесь живут чужие господа. И чужая плещется вода. И с грустью думаю я о незавидной судьбе великих российских скитальцев — Рахманинове, Шаляпине, Бунине... Кстати, Бунин, говорят, был в Таллине /уже нобелевским лауреатом/, и я видел старинный таллинский отель, в котором он жил. И уже этим —я счастлив!

А затем— низкий поклон мой всем вашим — Ане, Марише, Петру Марковичу, бабушке.

Обнимаю, целую Вас.

Ваш Ив. Шухов.

Таллин, 10.7.74 г.

НВ. Поклон мой малышам «Простора» — Саше и Володе — ребятам нашим!

НВВ. А печалью веет в этом городе — я наконец разгадал — от органной музыки, которая все время звучит по радио, и особенно — вечером!»

В письме упоминаются — Геннадий Толмачев, Александр Самойленко, Владлен Берденников.... Ивана Петровича всегда тянуло к молодежи, да и сам он — в душе — оставался молодым, пылким, способным остро переживать все — горечь поражения, красоту мира, судьбы других людей...

Грустное свое письмо написал он за два года до смерти... 

В конце шестидесятых — не помню, в каком году именно — я получил неожиданное письмо: Саша Воронель сообщал, что едет на конференцию в Алма-Ату и что неплохо было бы встретиться... Мы не виделись около двадцати лет — после той нашей школьной истории... За исключением одного раза — в Москве, в 1948 или 1949 году. Наша встреча не восстановила прежние дружеские отношения, а, наоборот, окончательно развела нас, я написал ему резкое, злое письмо... И вдруг, «двадцать лет спустя»... В письме он перечислял мои опубликованные вещи, он их, оказывается, читал в «Ленинке»... Все это было трогательно, от письма потянуло юностью, нашими наивными надеждами...

Я встретил Воронеля в аэропорту, по дороге к нам заехали в гостиницу сбросить вещи, получилась какая-то неувязка с заранее вроде бы заказанным номером, я убеждал администратора, что Воронель — замечательный физик, работает в Дубне, в 30 лет стал доктором наук... Все это так и было, но сам Саша, казалось, мало переменился — такой же тяжеловатый, крепко сложенный, с рассеянной, слегка загадочной улыбкой на толстых выпуклых губах, со скользящим, ушедшим в себя взглядом, в котором порой вспыхивали настороженные смешинки... После знакомства с Аней, ее родителями, Маринкой, после перечисления событий в жизни каждого, случившихся за эти годы, я — уже позже, вечером — поставил на кухонный столик бутылку водки, призванную облегчить душевный контакт... Но вдруг выяснилось, что Саша не пьет, ну — самую чуточку... Для Алма-Аты, в первую очередь — для литературного круга это было нарушением привычной традиции. Впрочем, это не помешало нам найти общий и близкий для обоих язык.

Саша рассказывал о Даниэле, близком своем друге, которого называл Юлькой, о Сарнове, которого называл Беном, о Сахарове, у которого одно время работал, — проблемы политические и литературные были ему, как и в давние годы, близки, тем более, что женой Саши оказалась Нинель, ее перевод «Баллады Редингской тюрьмы» был в двухтомнике Уайльда, стоявшего у меня на полке. Саша много рассказывал об Израиле, объяснял его экономическую ситуацию («главное богатство Израиля — мозги, у него нет полезных ископаемых, но он может создавать новые технологии, продавать ценные изобретения, участвовать в конкурсах на архитектурные проекты...»), многое мне было внове, откуда в Алма-Ате мог я почерпнуть такую информацию... Но когда он сказал, что существует и такое мнение: мы, евреи, должны заниматься своими делами, меня это взорвало. «Своими делами»?.. А Россия?,. А борьба с «наследниками Сталина», которые все больше входят в силу?.. И разве, займись я исключительно «еврейскими делами», просторовцы не сочли бы это предательством, изменой?.. Саша не возражал. Он всего лишь сообщил мне чужое мнение... Но я чувствовал — он сам его в чем-то разделяет. Как-то так всегда получалось, что мы не сходились в главном... И если спорили, то каждый оставался при своем мнении.