Семейный архив - Юрий Герт

Верю, что это все-таки пробьется и уж во всяком случае останется!

И, по известному выражению О. Генри, суечусь, как однорукий обойщик в крапивной лихорадке. Куча мелких досад — впрочем, вполне ожиданных.

Очень надеюсь, что осенью мы увидимся.

Привет Вашему семейству и всем друзьям.

Обнимаю Вас —

Ваш Александр Галич.»

Наши с Аней поездки в Москву обычно бывали связаны с чтением самиздата, «Хроник», с встречами душевными — «нараспашку» — беседами с Юрием Домбровским, Феликсом Световым, Любовью Кабо, Наумом Коржавиным... Бывали мы у Аркадия Белинкова и его жены Наташи на Красноармейской... На этот раз, летом 1968-го, я побывал у Галича на Аэропортовской. Когда он приезжал в Алма-Ату, речь шла о бедственном его положении — в редакциях он получал отказ, на киностудии не ладилось, «Матросскую тишину» запретили и у нас, несмотря на отвагу и упорство Абрама Львовича Мадиевского, отчаянно хлопотавшего о ее постановке... Как можно! Ведь герои пьесы — евреи! Что скажут в ЦК КП Казахстана, что скажет сам Кунаев! (Замечу, что запретил постановку начальник Казахстанских театров — еврей, носивший фамилию Попов...). Однако в квартире у Галича, в писательском доме на Аэропортовской, я увидел отнюдь не бедность... Меня поразило множество красивейших и, видимо, дорогих антикварных вещей... Возможно, по контрасту со строгой, едва ли не пуританской обстановкой, в которой мы жили, не позволяя себе и малой роскоши...

Разумеется, у нас были разные жизненные стандарты... Но я не о том. Впоследствии я часто задумывался: что нужно было этому человеку?.. Ему было под пятьдесят, по его сценариям снимались фильмы, его знали в Москве еще по довоенному спектаклю «Город на заре», имевшему оглушительный успех... Поэт, актер, баловень женщин... Что ему требовалось еще от жизни? Так же, как другие, мог он, попивая на кухне водочку, ругать советскую власть и при этом похрюкивать: «А что мы можем... А кто нас послушает...» Так нет же!

Что толкало, жгло его? Артистизм, влекущий не только на театральную сцену?.. Отказ от фальши, в которой он прежде жил?.. Со страдание к обиженным и угнетенным, сострадание, без которого нет художника?.. Или то самое неведомо откуда берущееся стремление к справедливости, которое присуще иным еврейским сердцам?..

Не знаю, не берусь судить...

Когда я упомянул, что мы, то есть жена, дочка и я, надеемся побывать летом в Киеве, Галич тут же написал записку Виктору Некрасову — не поможет ли он нам с гостиницей, если мой писательский билет не загипнотизирует гостиничного администратора...

В то лето были в самом расцвете «Пражская весна», Дубчек, манифест «2000 слов».... Надежды на «социализм с человеческим лицом»... Все это сливалось у нас в стране с начатыми Косыгиным реформами, с постоянными обращениями литераторов в ЦК и к партийным съездам... С песнями Галича, которые в магнитофонных записях расходились по всем городам и весям...

Мы на несколько дней оказались в Киеве, проездом из Полтавы, куда влек меня, с одной стороны, давний интерес к Гоголю (Васильевка, Большие Сорочинцы, Диканька...), с другой — к Короленко... Мы с Аней и Маринкой заглянули утром в кафе, я развернул газету и увидел... Это было, как выстрел, прозвучавший под самым ухом...

«Выполняя свой интернациональный долг перед братскими народами Чехословакии и защищая их завоевания», в Чехословакию ввели войска пяти держав — Советского Союза, Польши, ГДР, Венгрии, Болгарии. Случилось это 21 августа. Мне кажется, что эта дата явилась вершиной хребта — дальше начался стремительный спуск... Последние отзвуки «оттепели» замерли, наступила эпоха безвременья...

Некрасов жил на Крещатике, рядом с Детским миром, там, внизу, я оставил Аню и Маришу, а сам поднялся к Некрасову, на второй или третий этаж.

— Вас еще не закрыли?.. — спросил он прямо с порога (подразумевался наш «Простор»). — Держитесь?.. — Я видел Виктора Некрасова впервые, но название нашего журнала в те годы звучало, как пароль.

Потом он сидел за покрытым клеенкой круглым столом и черпал из глубокой тарелки манную кашу (у него была язва желудка), вслушиваясь в рокотанье, грохотанье, щелканье и шуршанье транзистора, стоявшего рядом, на столе, выстрелив прутик антенны в потолок. Передавали новые и новые сообщения, связанные с чешскими событиями. Я выпил поставленный передо мной стакан такого же, как у Некрасова, жидкого чая и ушел, так и не вынув из кармана галичевской записки. Виктор Платонович проводил меня до двери. Он запомнился мне таким, каким я видел его в тот последний миг: болезненно-тощий, в свисающем с узких, костлявых плеч халате, желтоватая кожа обтягивала лоб и впалые щеки, к груди был прижат огромный, похожий на чемодан транзистор, из которого рвутся грохот и свист, и поверх всего — рассеченные антенной черные, горькие, трагические глаза...

25 августа у Лобного места на Красной площади стояла кучка молодых людей, их было семеро — из 250 миллионов обитателей нашей страны. Они держали над головами плакаты: «Руки прочь от Чехословакии!», «Свободу Дубчеку!», «За вашу и нашу свободу!». Это были Лариса Богораз, Наталья Горбаневская, Константин Бабицкий, Владимир Дремлюга, Вадим Делоне, Павел Литвинов, Виктор Файнберг... На них накинулись кегебешники... Через два месяца их судили, дали различные сроки лагерей и ссылок.

В 1971 году Галича исключили из Союза писателей, из Литфонда, из Союза кинематографистов.

У нас в Алма-Ате выгнали из институтов и университета нескольких преподавателей-евреев. У меня в типографии рассыпали уже готовый набор повести «Лгунья» — той самой, о замысле которой я рассказывал Галичу и над которой затем работал три года.

После того, как набор был рассыпан, мой редактор Алтыншаш Джаганова, молоденькая, умненькая, все понимающая и к тому же довольно самоуверенная, как это водится у обаятельно-красивых женщин, добилась приема в ЦК КПК, у ведающего идеологией зав. отделом. В кабинете, где происходил наш разговор, позади письменного стола зава я увидел на высокой подставке бюстик Сократа, вероятно, подаренный кем-то из скульпторов... Беседа наша быстро превратилась в спор — о школе, о культе личности, о свободе мнений, о литературе... Сократ не помог, о повести было сказано, что она антисоветская по духу и льет воду на мельницу наших идейных противников... «Лгунья» дожидалась выхода в издательстве до первых веяний так называемой «перестройки» — до 1984 года...

В Алма-Ате шли обыски, собиравшие у себя самиздат жгли рукописи, рвали пленки с записями песен Александра Аркадьевича. У моего приятеля Александра Жовтиса при обыске нашли магнитофонные пленки Галича. Жовтиса «убрали» из университета, но пленки... Прямая антисоветчина... (Позже Жовтис напишет о себе: «Среди баранов и овечек и «пролетариев всех стран» — я был баран-антисоветчик, а значит — не вполне баран...»). Что было делать?.. Аня поехала в Москву, чтобы встретиться с Галичем, обсудить, так сказать, ситуацию... За Галичем следили, телефон круглосуточно прослушивался, он предложил встретиться около Зубовской площади. Прогуливаясь, он расспрашивал о наших алмаатинских делах, угрюмо вздыхал, объясняя, что ничем не может помочь... В Одессе собирательница его песен, женщина, получила немалый срок...