Семейный архив - Юрий Герт

Ефим Иосифович Ландау преподавал в пединституте и последние годы работал над докторской диссертацией, посвященной романам Ильи Эренбурга. Он был высокого роста, с несколько одутловатым эллипсообразным лицом, с мягкими карими глазами в легкой поволоке — работая много и усердно, он не высыпался и, случалось, задремывал посреди разговора. Едва ли не единственный, он откликнулся напечатанной в «Ленсмене» рецензией на «Теркина на том свете» Твардовского — сатирическую поэму, которая, несмотря на неожиданное благоволение «верхов», т.е. Хрущева, в партийных кругах считалась весьма сомнительной... Во время Отечественной войны Ландау служил в части, стоявшей на Дальнем Востоке и принимавшей участие в короткой схватке с Японией, Будучи закоренелым холостяком, он жил вдвоем с матерью, а после ее смерти — в одиночестве, и поскольку имел кооперативную квартиру и богатейшую библиотеку, на которую тратил всю зарплату, то вполне естественным, казалось мне, было его желание составить завещание и разделить предполагаемое наследство между близкими друзьями. Однажды он явился к нам с бутылкой шампанского и конвертом, в котором находилось завещание. На конверте было написано: «Прошу не торопиться вскрывать». Мы распили шампанское, а конверт я спрятал в коробку, где лежали наши документы...

Сквозь решетку в задней дверце кузова я заметил, что мы въезжаем во двор, где находилась наша четырехэтажка. Двое кегебешников поднялись по лестнице вместе со мной, нам открыла Анина мама. Ее уже предупредил Белянинов, которого я успел попросить это сделать. Глаза ее были полны ужаса, когда мы перешагнули порог. Только здесь двое «сопровождавших» сказали мне, что им нужен конверт с завещанием Ландау. Я нашел его в коробке, лежавшей на верхней полке книжного стеллажа. Далее последовало: «Пройдемте с нами». Мы опять оказались в машине — на прежних местах. К чему все это?.. Этого я не мог понять.

Далее мы подъехали к дому, где жил Ландау. В ответ на звонок нам открыл дверь незнакомый мужчина. Меня пропустили вперед. Внутри квартиры я увидел такой же раскардаш, какой был у Жовтисов. Посреди большой комнаты стоял письменный стол, обычно находившийся у стены, на нем лежали какие-то бумаги, бланки, записные книжки, я узнал в записях на их листках почерк Ландау.

На меня дохнуло запахом смерти...

— Что случилось?.. Ефим Иосифович умер?..

Сидевший за столом и двое сопровождавших меня, усмехаясь, переглянулись.

— Да, умер... — услышал я. — Умер...

Вслед затем рыхлый, невысокого роста человек приподнялся из-за стола и протянул мне руку, представляясь:

— Следователь Свинухов... (Как и в других местах, я называю подлинные фамилии).— Ландау не просто умер — он покончил с собой... Мы ведем следствие... И надеемся, что вы нам поможете...

Я еще не пришел в себя, когда оказался за письменным столом напротив Свинухова и начал отвечать на стандартные вопросы, с которых начинается любой допросный протокол: фамилия, имя, отчество, дата и место рождения, национальность и т.д. Дальше пошли вопросы по существу: когда я познакомился с Ландау, почему он принес мне свое завещание, часто ли он заговаривал о смерти, не замечал ли я у него каких-либо психических отклонений, почему он не был женат, у каких врачей и от чего он лечился...

Вопросы эти звучали странно, пока я не сообразил, что все они бьют в одну цель: самоубийство Ландау следствие стремилось изобразить как результат психической болезни, я должен был подтвердить эту версию... Одним из аргументов, на которых она основывалась, являлось за несколько лет до того составленное завещание...

Несколько позднее выяснилась совершенно иная картина смерти Ландау... И связана она была с «делом Шафера» в Павлодаре. На допросах он указал на человека, которому передал второй или третий экземпляр солженицинской рукописи, а тот в свою очередь указал на Ландау, которому был передан один из этих экземпляров... У Ландау произвели обыск, затем второй, третий и обнаружили, вчитываясь в хранимые на антресолях дневники, размышления об Израиле и судьбе еврейского народа... Рано утром на четвертый день, после обысков и допросов, он услышал звонок, затем стук в дверь... Вероятно решив что к нему вновь явились кегебешники (кто в точности знает, что пришло ему в голову в тот момент), Ландау выбежал на балкон и прыгнул вниз, с четвертого этажа...

Последние месяцы он работал над примечаниями к тому стихов Ильи Эренбурга, выходящему в Москве. Редактором тома был Сарнов. Ландау написал перед смертью шесть писем, куда и кому мне не известно, известно только, что одно из них адресовано было Сарнову. Педантичный Ландау счел необходимым извиниться за то, что не сумел закончить работу...

Спустя пару дней после смерти Ефима Иосифовича к нам приехал наша знакомая еще по Караганде. Она была страшно удручена и растеряна. Дочь ее была замужем за инструктором райкома партии, И она, знакомая наша, от него услышала, что Ландау пересылал в Израиль золото и деньги... Таким образом КГБ стремился убить сразу двух зайцев: с одной стороны — объяснить гибель Ландау психической болезнью, с другой — дискредитировать его имя слухами о прямых связях с Израилем...

Из морга Ефима Иосифовича привезли домой, т.е. поставили гроб, на три табуретки перед подъездом. Пришли соседи, молча, с испуганными лицами окружившие гроб. Пришла Аня, положила в ногах Ландау букет цветов, и рядом легли цветы, которые принесла Руфь Тамарина, поэтесса, позади у нее было восемь лет лагерей, но она все-таки рискнула, пришла на похороны. Пришли «просторовцы»— Валерий Антонов, Володя Берденников. Пришел проститься с Ефимом Иосифовичем Игорь Софиев, не так давно вернувшийся с отцом из Франции, где пребывал в качестве эмигранта, для него участие в похоронах грозило еще большими, чем для других, неприятностями... Пришли Виктор Штейн, давний друг Ландау, и Леонид Вайсберг, работавший в академическом институте, оба — члены партии, за участие в похоронах им следовало отвечать перед своей партийной организацией, а то и выше...

Было тихо, весь огромный двор, весь микрорайон, казалось, примолк, хотя всего лишь маленькая кучка народа столпилась у гроба. Падал мелкий, реденький снежок, ложился на спокойное, умиротворенное лицо Ефима Иосифовича, подгримированное в морге, с головой, прикрытой сверху простыней, чтобы не было заметно расколотого при ударе о землю черепа. Молчание длилось несколько минут. Гроб погрузили в закрытую кладбищенскую машину, в нее село несколько человек. Напротив меня сидел Смирин, преподаватель, находившийся в давнишних дружеских отношениях с Ландау. Мне было известно, что он и являлся последним звенышком в цепочке, ведущей к Ландау... Это он указал на допросе, кому была передана одна из машинописных копий с рукописи Солженицына... Не случись этого, не стоял бы и гроб посреди машины... Я смотрел на Смирина, согнувшегося, ссутулившегося, сжавшегося в калачик, смотрел на его серое, закаменевшее лицо, на стиснутые, повисшие между колен руки... О чем думал он в эти минуты?.. Чувствуя на себе тяжелые, давящие взгляды окружавших?..