Семейный архив - Юрий Герт

...Строго говоря, Гитлер и его движение возникло как реакция на разгул еврейской экспансии, как сила противодействия. Дальше медлить было нельзя. И так уж дело дошло до края, до пропасти, когда появился Гитлер, который называл себя последним шансом Европы и человечества. Это была судорога человечества, осознавшего, что его пожирают черви, и попытавшегося стряхнуть их с себя...

А теперь уже поздно. Теперь уже — рак крови. Парадоксально, что идеи побежденного Гитлера воспринял было Сталин, который собирался решать еврейский вопрос. Дело в том, что он все равно не мог бы его решить за пределами своего государства. Что из того, что он даже и физически уничтожил бы евреев на территории СССР. Это не изменило бы общей картины, общего соотношения сил на земном шаре -добраться до Америки, Франции, Англии у него руки все равно были коротки. Добраться до них мог бы только Гитлер в союзе с Италией, Японией, остальной Европой, да еще если бы мы, дураки, вместо того, чтобы воевать с ним... Между прочим, Сталин поверил в такой союз, поверил приглашению Гитлера совместно решать основной вопрос человечества. Но Гитлер в этом приглашении был неискренен. Он надеялся, что в союзе с ним в результате молниеносной войны окажется не СССР, а Россия уже без Сталина, без большевиков...

Теперь же /т.е. в то время, когда писалась эта книга — в начале семидесятых, именно тогда происходили события, о которых рассказано выше. — Ю.Г./— оглянись вокруг... Видишь ты хоть одну личность, хоть одно государство, которое могло бы прийти на помощь человечеству вылечить его от этой страшной болезни? Все политические деятели мелочь и шушера... А как евреи потирали руки, когда удалось им свалить Гитлера, удалось победить ту железную, организованную и целенаправленную силу. Они победили ее, как всегда, чужими руками и чужой кровью, главным образом опять же российской... Нас гнали в огонь против железных рыцарей, идущих нас же, дураков, вызволять из беды...

Но теперь уже поздно. Я не вижу на земном шаре силы, личное которая бы могла спасти положение. Евреи это знают и ничего уже боятся. Они делают, что хотят... У них есть планы. Добившись полного господства над человечеством, уничтожить большую его часть, оставив лишь столько, сколько нужно будет для обслуживания и поддержания земного шара в чистоте и порядке.»./Стр. 303,304,305/ « — Но сами-то они чем и как объединены? Живут в разных странах, рассеяны, неужели такая есть такая организация? /спрашивает у своего учителя Кирилла Буренина прозревающий под его руководство Солоухин. — Ю.Г./.

— Есть организация и в прямом смысле этого слова — единый мозговой трест, единый пульт управления...» /Стр. 307/.

...Следуя этой теории, каждый из нас — будь то Ландау или Жовтис, Шафер, Штейн или я сам — принадлежали к означенному «пульту управления» или же исполняли его волю... 

Тютчев писал:

Весь день стоит как бы хрустальный...

В Алма-Ате это не день, это вся осень — хрустальная осень... Особенно в горах. Там небо такое синее, прозрачное, влекущее в бездонную, кружащую голову глубину, и солнце — не жаркое, уже прохладное, ослепительно-яркое, блестит на густой, недвижимой листве устремленных в вышину тополей и раскидистых кленов, на румяных, пригибающих к земле ветки яблоках, играет на искрящейся, белопенной поверхности горных потоков, на иглах сосен и словно подернутых инеем тяньшанских елей, в золотых чашечках курослепа, в рыжих, как бы опаленных огнем цветах зверобоя, на голубых лепестках цикория... Но самое главное — без единой пылинки, чистый, светящийся воздух, в нем так отчетливы ломкие очертания гор, вершины громадных, на синем фоне, деревьев, каждая остренькая травинка по краям извилистой тропы...

Вот здесь-то, в горах, по дороге на Медео, мы и встретились — мы и Миркины... Мы — это Аня, Мариша и я, мы уже спускались вниз, не помню, кто кого догнал — мы Миркиных или они нас, но не в этом дело... Мы, то есть Аня и я, были с Миркиными уже знакомы, встретившись однажды дома у Лени Вайсберга на дне рождения — не то Лени, не то Сони, его жены. Тогда мы и познакомились с ними — с Володей, рыжим, бородатым, быстроглазым, остряком, веселившим собравшихся забавно закрученными тостами и колючими анекдотами, он работал в университете, преподавал химию, и с его женой — маленькой, черненькой, с горячими карими глазами, блестевшими за стеклами очков, она была редактором — раньше в издательстве «Казахстан», теперь — в научно-иссследовательском сельскохозяйственном институте. Кажется, в чем-то мы все понравились друг другу, но речь не о нас...

Мариша и Миша, сын Миркиных, до того не были знакомы, а тут, впервые увидевшись, как-то легко (впрочем, не без вполне понятной застенчивости) поздоровались, представляясь, то есть коснулись один другого похолодевшими, негнущимися ладошками, и, отделившись от взрослых, ушли немного вперед, по тропинке, виляющей вдоль дороги, между камней-валунов, выступающих из земли, и колючих кустов шиповника, на которых кое-где вспыхивали красные, розовые, желтые звездочки не ко времени раскрывшихся поздних, осенних цветков... Они оба учились в шестом классе, им было о чем поговорить, тем более, что и жили мы рядом, через дорогу. Идя позади, мы все четверо исподтишка любовались нашими детьми, — решительно перебирающей полными, крепкими ножками девочкой, ступающей по тропке-дорожке, и мальчиком — смугым, с густой, в мелких колечках, шевелюрой, с темными, серьезными глазами, он то следовал за Маришей по пятам, когда тропинка сужалась, то вышагивал сбоку. Так мы шли — за детьми... Справа, за шоссе, по которому время от времени проносились автобусы и машины, вздымался крутой горный склон, слева, внизу, в каменистом, прорытом водой ложе гремела и плескалась Малая Алмаатинка, и кто из нас мог подумать в тот день, что тропинка, по которой, чинно разговаривая, шли наши дети, выведет их за пределы не только Алма-Аты, но и той страны, где они родились, и проляжет через Вену, через Рим — за океан, в другую страну, на иной материк и приведет их в конце-концов к дому на Манхеттене, где с тридцать второго этажа по вечерам и ночам видна — не Алмаатинка, а бесконечная, стремительная, золото-огнистая река, состоящая из машин, бегущих по шестидесятой стрит...

Не знаю, о чем говорили женщины, Аня и Нэля, шедшие впереди, что же до нас с Володей, то мы шли немного приотстав и разговаривали о всякой всячине. И небо было таким синим, а горы такими четкими, а вокруг все так благоухало, что вопрос, который задал мне Володя, прозвучал, как всплеск камня, брошенного в спокойную, сонную речную гладь:

— А чем, скажите, вам не нравится советская власть?..