Борис Пастернак. Времена жизни - Наталья Иванова

«За окном не было ни дороги, ни кладбища, ни огорода. На дворе бушевала вьюга, воздух дымился снегом. Можно было подумать, будто буря заметила Юру и, сознавая, как она страшна, наслаждается производимым на него впечатлением. Она свистела и завывала и всеми способами старалась привлечь Юрино внимание».

Вьюга, метель, буран, оживающие с первых страниц, метут через весь роман. Это и очистительный октябрьский снег, падающий на газету с первыми декретами Советской власти, которую жадно читает на углу Арбата Юрий Живаго. Это и метель, в которой он, еще не знакомый с Ларой, как бы предчувствующий их встречу, впервые видит с улицы оттаявший от свечи кружок – в заиндевевшем окне дома, где идет разговор между Ларой и Пашей Антиповым.

«Сквозь эту скважину просвечивал огонь свечи, проникавший на улицу почти с сознательностью взгляда, точно пламя подсматривало за едущими и кого-то поджидало».

Это и рождественская морозная ночь, накануне которой умирающая Анна Ивановна благословляет Юру и его будущую жену Тоню. Ночь перед елкой у Свентицких и благосклонна к молодым героям, и словно предупреждает о грядущих испытаниях – Лариным выстрелом.

В морозную, метельную, странную и страшную ночь, ночь смерти и выстрела, происходит рождение поэта. Юра ждет, что продолжение прекрасной строки «придет само собой». Но оно «само собой» не приходит и не может прийти. Для этого потребовалась целая жизнь – именно поэтому автор знакомит читателя со стихами своего героя только в финале романа. Там они уже окуплены всей его жизнью.

Но вернемся к столь настойчивому мотиву метели, вьюги, бурана, бури. Пастернак связывает бурю, которая узнала десятилетнего мальчика, с той бурей и грозой, лиловой тучей, которая никак не могла догнать трамвай, в котором ехал Юрий Андреевич перед смертью:

«Над толпой перебегающих по мостовой пассажиров от Никитских ворот ползла, все выше к небу подымавшаяся, черно-лиловая туча. Надвигалась гроза».

В 1931 году Пастернак выступал с публичной читкой «Спекторского» на вечере, организованном московским издательством. Решался вопрос об отдельном издании романа, отклоненного до того издательством ленинградским. Исполняя спущенную сверху установку отвергнуть произведение, собрание вынесло следующую оценку:

«„Спекторский“ – поэма бесспорной, очень большой поэтической ценности. Но от изощренной вязи ее стихов веет упадком, ущербом, осенними мотивами: и не случайно довлеют в „Спекторском“ образы осенней природы – капель, сырость, дождь. И этот стиль не в силах передать „воздуха“ нашей эпохи»

(«Литературная газета», 19 марта 1931 г.).

Однако «воздух эпохи» (сами того не предполагая, собравшиеся точно отметили связь) передается Пастернаком именно через природные образы, обнимающие собой и современность, и века, и тысячелетия, да и целое мироздание. Природа в романе – не только активный участник, соучастник, но даже предсказатель, пророчица событий. Когда Лара после падения возвращалась домой, «погода перемогалась» . Имение Крюгеров на Урале – это «пять тысяч десятин векового, непроходимого леса, черного, как ночь, в который в двух-трех местах вонзается , как бы пырнув его ножом своих изгибов, быстрая река».

Вещи тоже словно предвещают события. Дубовый резной шкаф, по домашнему прозвищу «Аскольдова могила», устанавливаемый дворником Маркелом, упал на хозяйку. Удар спровоцировал тяжелую болезнь. При чтении очевиден именно этот первый план. Но есть у этого же бытового происшествия и план второй. Да, от последствий удара скончается Анна Ивановна. Но «Аскольдова могила» и изгнание ждут ее потомков. А дворник Маркел, виновник удара, станет советским хамом, который брезгливо и нагло будет называть Юрия Андреевича Живаго в 20-е годы вороной, раззявой, курицыным отродьем.

Отец Юрия, разорившийся и спившийся уральский миллионер, кончает жизнь, бросаясь с поезда. С этим самоубийством в роман входит и тема железной дороги. Эта тема состоит из множества разветвляющихся мотивов. После самоубийства отца Живаго его труп обступают женщины, во главе которых – вдова машиниста, сгоревшего при крушении поезда. В Москве она с сыном живет неподалеку от Брестской железной дороги, в доме с галереями, где обитает и будущий муж Лары, Стрельников-Расстрельников, как назовут его в гражданскую. (Заметим, что фамилия Расстрельников – безусловная отсылка Пастернака к Достоевскому, к Родиону Раскольникову из «Преступления и наказания». А сама завязка романной линии Лара – Комаровский отсылает и к «вечной Сонечке» Мармеладовой, и к Настасье Филипповне, и к Катерине Ивановне, вообще к девушкам Достоевского, атмосфера же линии Гишаров – к «Бедным людям», «Белым ночам». Железная дорога, поезд – см. начало романа «Идиот». И так далее.)

За решением судьбы отведут в 1919 году к Стрельникову Юрия Живаго. И в этом поезде состоится между ними один из важнейших для понимания романа разговор.

В многосоставном поезде поедет на Урал, в Юрятин, семья Юрия Живаго.

Около железной дороги будет расположена и будка, где на попечение Марфы оставит Лара дочь Татьяну. В этой будке и произойдет одна из трагедий, о которой косноязычно расскажет Ларина Таня. В спальном вагоне по роковой железной дороге уедет с Комаровским Лара на Дальний Восток.

И наконец, именно на трамвайной остановке, у железных рельсов, найдет свою смерть главный герой романа. Юрий Андреевич Живаго умрет в конце августа 1929 года. В трамвае ему сделается дурно – нечем дышать.

Чем был отмечен 1929 год в сознании Пастернака? Это был год «великого перелома» – начало «сплошной коллективизации». В первом же своем номере новая «Литературная газета» (а она начала выходить с 22 апреля 1929 года) высокомерно писала: «Крестьянские массы… естественно, не могут сразу пробудиться к сознанию и стать активными и решительными участниками социалистического строительства нашей страны». Во втором номере уже звучал призыв «к беспощадным классовым боям». В передовой третьего отмечалось: «Темп переживаемой нами эпохи чрезвычайно лихорадочный».

Лихорадочность нарастала, и прежде всего – в поисках «врагов» и «агентов». В том числе – в литературной среде. В августе 1929 года «Литературная газета» печатает статью «Недопустимые явления», направленную против Бориса Пильняка и Евгения Замятина, руководителей московского и ленинградского отделений Всероссийского союза писателей. Уже вся первая страница следующего номера газеты выходит под крикливой шапкой: «Против буржуазных трибунов под маской советского писателя. Против переклички с белой эмиграцией». Погром Пильняка, чья повесть «Красное дерево» была напечатана в берлинском издательстве «Петрополис», перекликается с травлей Пастернака в 1958-м. Редакция утверждала, что Пильняк «дискредитирует советскую литературу и наносит ей непосредственный вред». Собратья-писатели спешили со своим оговором: «Творчество автора, проданное за границу, направлено своим острием против Советского Союза… Ведь это же вредительство квалифицированное!»; «классовый враг чует в Пильняке своего агента»; «попытка классовых врагов создать свою агентуру в среде советского писательства». Именно тогда возникла советская логика: я романа не читал, но осуждаю. Ее легко усвоил даже Маяковский, который с деланым пренебрежением писал: «Повесть о „Красном дереве“ Бориса Пильняк (так, что ли?), впрочем, и другие повести и его, и многих других не читал», однако «в сегодняшние дни густеющих туч это равно фронтовой измене». (Вспомним, однако, для справедливости, что и Пастернак Андре Жида тоже «не читал». Но вынужден был «отмежеваться».)