Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Брут в комнате был один, глыбился за столом, вычитывая что-то переписанное набело, что-то длинное, и Травников сразу схватился за сколотые скрепкой листы, стоя пробежал начало и конец. Это была первая статья из привезенной Семеном серии о БАМе.
— Молодец, — сказал. — Держишь слово. — И улыбнулся, глядя в гордо вскинувшееся лицо Брута.
Мельком оглядел бумажную баррикаду на столе бюллетенившей Люси и вдруг отчетливо понял — не решил, а понял как уже решенное, что вечером поедет к ней. Вот только заскочит домой, переоденется — какая-то на нем очень уж цветастая рубашка — и поедет. Брут развернул газету, что-то профессионально поругивал, какие-то заметки, но Травников не слышал, мысленно перебирал стопку чистых рубашек в шкафу, намечал иную взамен этой, на нем, как он вдруг подумал, — «оптухинской».
По отделу в тот день ничего не шло, оставаться не требовалось, и в четверть седьмого он высадил грузного Семена на бульваре, наискосок от Дома журналиста (Брут заявил, что не может отказать себе в общении с друзьями, когда столь удачно завершилась дальняя командировка), а сам, чуть нарушив правила, крутым виражом нырнул в тоннель.
Дома, в подъезде, было прохладно. Лифт не работал, но Травников не обиделся, стал подыматься по ступеням — легко, быстро, побрякивая ключами от машины, и оттого не полез за другими, от двери, — позвонил.
Он ждал, что откроет Ася, другому просто некому было открыть, но, когда тяжелая створка приоткрылась вслед за щелчком замка, он неожиданно увидел Олю. Лица дочери было не различить в полумраке прихожей, он только видел джинсы и белую майку с так злившей его надписью «МАЛЬБОРО», но теперь и надпись в красном круге не сердила, он вступал в прихожую, приговаривая: «Ты приехала… Надолго?.. Вот здорово!» — а Оля отступала все дальше, к светлому пятну на паркете и вдруг плюхнулась в креслице возле телефона, обхватила лицо руками.
Травников встревоженно коснулся волос дочери и ощутил, как тяжко затряслась ее голова.
— Дед умер!.. Яков Ильич с дачи звонил… Мама поехала…
Рука Травникова соскользнула на плечо, морщинила, сжимая, мягкую материю майки.
— Когда? Куда поехала?
— Яков Ильич… он гулял и видит, что-то Алкея на участке нет и калитка не заперта… ох… вошел… «Скорую помощь» вызвал… деда в Лефортово повезли, в госпиталь. Вот мама дозвонилась, а там сказали… ох, папка, как же это, папка! Его только привезли… в госпиталь — и все, умер!..
10
Он помнил: стояла уже глубокая зима, сильно морозило, но дни были солнечные, и мостовые Городка бело сияли, навощенные полозьями саней. Со своего места за партой мальчик мог рассматривать в окно перекресток, и газетный киоск, и радиорупор над ним, на столбе, и людей, вечно стоящих там, потому что радио быстрее сообщало фронтовые сводки. Прямо улица вела к вокзалу, а другая отбегала вбок, быстро исчезала, оставляя на виду лишь пухло-заснеженные скаты крыш и столбики дыма из труб. Оттуда, из-за крыш и дымов, время от времени налетал сильный гул, стекла в классе начинали мелко дрожать, и учителя у доски в такие минуты терпеливо умолкали. Мальчик знал: это в бывших торговых рядах гоняют на больших оборотах отремонтированные двигатели для самолетов.
Каменные лабазы давно уж освободили от складов и контор, от скобяных и шорных магазинчиков, навезли со станции разных станков, и теперь там получился целый ремонтный завод, и рабочие на нем в военной форме, мобилизованные по всем правилам, хотя, конечно, не очень годные для строя — пожилые или не совсем здоровые.
Такой завод или там мастерские в самом центре Городка да еще с гулом и грохотом моторов ни от каких глаз не скроешь, а подробнее объяснил про него Яков Данилович, их новый жилец, тот самый, которого мальчик застал у себя в комнате, когда вернулся из Троицкого. Для мастерских место нашлось, а вот с казармами дело обстояло трудно: заняли небольшой дом железнодорожной охраны, а тех, кто не поместился там, на трехэтажных нарах, распихали по частным домам, даже по тем комнатам, где проживали эвакуированные. Хорошо хоть со своими койками, одеялами, с жестким солдатским бельем.
Получилось сложно: сами на птичьих правах у хозяйки, а тут еще чужой человек, хоть и питается в своей столовке. Вечерами придет с работы, и ему место надо — хоть на одну табуретку, почитать газету или так, отдохнуть. Софья Петровна наведалась к городскому начальству, просила войти в их положение — и так пятеро в двух комнатенках, куда ж еще шестой, но ей сказали, что красноармеец-ремонтник подселен временно, закончат строить бараки под казармы — уйдет, а пока надо терпеть. Софья Петровна возмущалась, мальчик слышал, как она предлагала и маме сходить, сказать, что она жена погибшего, но мама сказала, что ей все равно, пусть вселяют сколько хотят.
Она несколько дней не вставала с топчана, лежала тихо, будто все время спала, и, даже когда получилась официальная справка из Ленинграда, из заводоуправления, она взглянула на нее мельком, даже в коробку не убрала, где у нее хранились документы, — металлическую, из-под довоенного монпансье. Тогда же и выяснилось, как много она взяла на себя по хозяйству: и самовар утром, и обеды, и стирку; даже за голландкой следила, оказывается, всегда она — когда закрыть трубу. Теперь суетились вдвоем Софья Петровна и Юлия, и мальчик им помогал, но выходило хуже, чем прежде, временно как-то и для всех по-чужому. И когда Софья Петровна объявила однажды, что так дальше жить не может, что приняла предложение занять место директора школы в Троицком и они с Асей и Юлией уезжают уже завтра, должны прислать лошадей, — когда она это все сказала, мама тотчас согласилась: «Поезжай, конечно, поезжай», будто бы была посвящена в планы Софьи Петровны и все
