Я покорю Манхэттен - Джудит Крэнц

Постепенно первые радостные ожидания сменились подавленностью. К обеду она выглядела несколько отчаявшейся, а к концу дня ее охватила уже настоящая ярость — и теперь ярость эта достигла, кажется, новых высот. Журналы все еще продолжали поступать, и рассыпавшиеся стопки заполнили помещение библиотеки, кроме пространства у дальней стены под окном. При этом часть журналов тут же отправлялась обратно с изрядно уставшим Эли: журналы для мужчин, спортивные, специализированные издания — по компьютерной технике, для автолюбителей, меломанов, а также еженедельники, посвященные политике, кино, «мыльной опере», гомосексуализму, аэронавтике и бизнесу.

На третий день Мэкси расчистила для себя место на красно-белом ковре ручной работы и сидела там, скрестив ноги, в окружении журнальных стен.

— Пока что мне еще не попадался журнал для лесбиянок, — задумчиво произнесла она совершенно выпотрошенным голосом.

— Ма, ты что, хочешь сама такой издавать?

— Может, только для него и остался рынок у нас на Манхэттене.

— Ты думаешь, лесбиянки станут покупать его в киосках? — удивилась Анжелика.

В этот момент она услышала, как открылась входная дверь. Наверняка, подумала Мэкси, опять Эли с новой партией этих треклятых журналов: судя по походке, вошедший был мужчина.

— В стране, где пятьдесят девять миллионов одиноких и такой журнал, как «Невеста», по словам редактора, читают больше трех миллионов человек, лесбиянок должно набраться достаточно, чтобы обеспечить нам тираж, — ответила Мэкси, стараясь говорить как можно рассудительнее и мягче.

Обе они, сидя на ковре, были так погружены в изучение журнальных дел, что не заметили, как в дверях библиотеки выросла фигура мужчины, остановившегося в небрежной позе, опершись о косяк. Насмешливый наклон головы, выдававшийся вперед подбородок, скептическое выражение глаз, определенно воинственный вид светло-пепельных волос, которые стояли на голове ежиком, — все это выдавало в пришельце человека, глядевшего на окружающий мир с известной долей презрения. Одет он был во все кожаное, такое потертое и ветхое, что, казалось, оно вот-вот рассыплется на куски; с шеи свешивались три дорогих фотоаппарата фирмы «Никон». С улыбкой, одновременно понимающей и нежной, взирал он на сидевших внизу Мэкси и Анжелику: обе казались ему явно забавными, и к обеим он, кажется, испытывает расположение (чувство, которое в его душе вызывали явно весьма немногие люди).

— Могу ли я, леди, предложить вам подписаться на «Жизнь подростка»? — тихо произнес он.

— Джастин! — воскликнула Мэкси, вскакивая с ковра и устремляясь навстречу объятиям брата, не обращая ни малейшего внимания на рассыпавшиеся журнальные стопки. — Негодяй, где ты, хрен тебя дери, болтался целый год, говнюк ты чертов, дорогуля мой милый?

— Ну-ка, дай мне самой с ним разобраться! — завопила Анжелика и, крепко обхватив дядю, попыталась взобраться по нему, как это делают обезьяны: именно так она поступала в детстве, но теперь попытка чуть не закончилась падением Джастина под тяжестью повзрослевшей племянницы. К счастью, он все же сумел вовремя высвободиться из цепких рук и сам обнял за плечи оба что-то лопотавших существа, пребывавших в радостном возбуждении.

— Дайте мне вас как следует рассмотреть! — скомандовал он, и они тут же притихли, повинуясь его голосу. — Что ж, по-прежнему самые лучшие в королевстве, — произнес он после нескольких секунд молчания, внимательно изучив сестру и племянницу.

Его темно-серые глаза не упустили при этом ничего, а что касается мыслей, то их он по обыкновению держал при себе.

Вскоре после неожиданной и страшной кончины Зэкари Джастин снялся с места, не сказав никому из семьи ни слова, куда и зачем он идет. Подобные исчезновения, впрочем, случались с ним и прежде. Он пропадал по целым месяцам, и первый раз это произошло, когда ему исполнилось пятнадцать, так что Эмбервиллы имели достаточно времени, чтобы привыкнуть к его уходам и приходам. Исчезая, он никогда не писал писем и не звонил, но время от времени в печати веером появлялись фотографии с подписью «Джастин». Фотографии, присланные с малюсеньких островков, столь удаленных, что об их существовании не имел понятия ни один из агентов бюро путешествий; с горных вершин, столь неисследованных, что у них даже не было названия; из джунглей, которые не значились на большинстве географических карт. Среди них были фото серфистов у берегов Австралии, бразильских трансвеститов в Булонском лесу, зрителей на королевской трибуне на скачках в Аскоте. Словом, самые разные. Их не связывало ничто, кроме разве что неожиданного ракурса съемки. Ракурса, за которым скрывался парадоксальный ум фотографа, запечатлевший то, мимо чего потом не в состоянии был пройти ни один из читателей, несмотря на то что, казалось, все необычное, что можно сфотографировать, давным-давно сфотографировано.

Последнее его «путешествие», как называли в семье джастинские отлучки, было, однако, более длительным, чем предыдущие, а фотографий в прессе почти не появлялось, но никто особенно не беспокоился, считая Джастина как всегда неуязвимым.

Подростком Джастин был застенчив и вечно чувствовал себя не в своей тарелке — нервный, неуклюжий, он всячески стремился избегать людского внимания. В двенадцать лет он неожиданно увлекся военным искусством и борьбой, изнуряя себя безжалостными тренировками, напоминавшими Лили собственную одержимость балетом. Мало-помалу в самой выправке Джастина, даже когда он просто стоял на месте, стало появляться что-то угрожающее. Все то, что прежде казалось в нем расплывчатым и чужим, как бы собралось в единый тугой узел, свидетельствовавший о силе и скорости, доступных теперь его телу. Он невольно заставлял окружающих считаться с собой: его ловкость и сила были исполнены неизъяснимой грации, и в свои двадцать четыре года при среднем росте Джастин выглядел куда старше и мощнее, чем его сверстники.

В нем чувствовалось одновременно и мужество, и непредсказуемость поступков, хотя он и презирал всякое внешнее проявление силы. И даже его привычное кожаное одеяние вовсе не ставило целью устрашать кого-либо своими молниями и заклепками. Это была не «броня», а просто удобная поношенная одежда, в которой ему легко путешествовать. Одежда, которая не имела ничего общего с его образом. Когда в Саутгемптоне домашним удавалось уговорить Джастина сыграть партию в крокет, он и в белых полотняных брюках и фирменном свитере пастельных тонов производил то же впечатление отчаянной смелости. Все дело было в упругости его мускулов и неспособности расслабиться, словно он в любую секунду готовился отразить чье-то нападение.