Жёсткая ротация - Виктор Топоров

Не будем ни спорить, ни соглашаться с либералами, бог им судья, но перенесём глобально глубокую мысль в интересующую нас плоскость. Литературная люстрация плюс пожизненный запрет на профессию для дедушек, не просящих «утку», и для архивных юношей от сорока до семидесяти, им эту «утку» любовно и исправно, хотя и без толку, подкладывающих, необходимы отечественной словесности как воздух. Иначе мы так и будем зажимать нос руками. Иначе мы так и будем оглядываться вокруг себя, а они продолжат делать то, что делают… Конечно, литературная люстрация дело не писательское, а читательское. Не читайте, а главное, не приобретайте их книг, не берите в библиотеке «толстые» журналы, выключайте телевизор при виде Татьяны Толстой и Виктора Ерофеева с их гостями, не говоря уж о Яхесе Гордине из «Звезды» с Натальей Барбарисовной Ивановой из «Знамени» и с человеком из журнала «Нева», носящим в литературных кругах ласковое прозвище Простатитчик. Не читайте советских писателей, перефразируем мы профессора Преображенского, — это ведь неправда, что других у нас нет — и поэтому не следует читать никого!

2005

Три шага в старческом бреду: куда бреду? В бессмертие!

Главным поставщиком литературных скандалов в бедном на события и курьёзы литературном году стал маститый поэтище Евгений Рейн, которого любивший подурачить собеседника (особенно — Соломона Волкова, но и остальных тоже) Иосиф Бродский то ли в шутку, то ли всерьёз называл своим учителем. То есть говорил он это, разумеется, в шутку, но кое-кто воспринял эту шутку всерьёз. Самое смешное в том, что мало-помалу уверовал в справедливость шутливой оценки и сам Рейн — многодесятилетний оруженосец и придворный шут никакого, конечно, не Бродского, а, прошу прощения, Евгения Евтушенко. Именно в свите у Евтушенко и состоялся Рейн не столько как стихотворец (стихотворцев таких — на пятачок пучок), сколько как персонаж столичной тусовки. Персонаж комический — под стать господину и даже с превышением. Но потом пошла перестройка, Бродскому дали Нобелевскую премию, наших начали пускать в Нью-Йорк, где их тут же прозвали «пылесосами» (в том смысле, что они высасывают из обосновавшихся за океаном друзей юности всё — от добрых слов до швейцарских ножичков и б/у компьютеров), Евтушенко сдулся, а Рейн, наоборот, надулся как индюк — и пребывает в этом состоянии до сих пор. «Оказывается, Александр Семёнович (Кушнер. — В. Т.) тоже любит конвертируемую валюту», — в отчаянии написал почтенному питерскому старцу Израилю Меттеру Сергей Довлатов, и, как всегда, приуменьшил. Оказывается, любит её не только Александр Семёнович — и совершенно необязательно конвертируемую. Взять можно и рублями, и тугриками, и, если уж на то пошло, барашками — и совершенно необязательно «барашками в бумажке». Три скандала с Евгением Рейном это не то чтобы доказывают (аксиомы в доказательствах не нуждаются), но превосходно иллюстрируют. Первый скандал разразился весной в связи с присуждением Государственной и приравненной к ней Пушкинской премий. Профильный комитет проголосовал так: за Олесю Николаеву девять голосов, за Евгения Рейна — два. После чего премию присудили (причём повторно) Рейну. Члены комитета взбрыкнули, но им велели не рыпаться — и рыпаться они перестали. Да и пока рыпались, делали это как-то сконфуженно: конечно, мол, Рейн тоже замечательный поэт, но мы-то проголосовали за Николаеву… Ну а если замечательный (пусть и всего лишь тоже замечательный), то какая вам разница? Премия всегда лотерея. Правда, в случае с Рейном лотерея не слепая, а зрячая. О том, как Рейну дали Государственную премию в первый раз, его давний друг и доброжелатель Анатолий Найман написал и опубликовал пьесу. Старый импотент, которого в пьесе зовут Шварцем, подкладывает жену под важных людей, а та рассказывает им, что он выдающийся поэт, лучший друг и учитель Бродского, любимый ученик Ахматовой, ставленник солнцевской братвы и мирового сионизма. В результате премия достаётся Шварцу, а вовсе не истинно выдающемуся поэту, лучшему другу Бродского, любимому ученику и тайному мужу Ахматовой, ставленнику литературной молодёжи и РПЦ, которого в пьесе зовут Анатолием Найманом. Впрочем, есть и другое свидетельство: «Мне предложили Государственную премию (десять тысяч долларов в рублёвом эквиваленте) за взятку в тысячу, но тысячу потребовали вперёд, а её у меня просто не было», — рассказывал ещё один любимец муз, впоследствии удостоенный куда более высокой (в денежном эквиваленте) премии — Солженицынской.

Но, так или иначе, Пушкинскую в прошлом году повторно получил Рейн. Даже дважды повторно — после Государственной, которую он получил ранее, и после немецкой Пушкинской, которую он получил тоже. Столько ещё поэтических премий только у того же Кушнера, который, правда, не «ахматовская сирота» (Анна Андреевна неодобрительно называла его «задохликом»), но тоже долгими десятилетиями без устали пишет в столбик. Суммы прописью в том числе. Второй скандал не состоялся исключительно по недоразумению. Вернее, просто потому, что никто, кроме автора этих строк (да и тот — по профессиональной обязанности), не читает «толстых» журналов. Меж тем в одном из них, а именно в «Новом мире», Евгений Рейн опубликовал редкие по саморазоблачительности мемуаразмы. При последней встрече (в Венеции, разумеется), за пару месяцев до скоропостижной кончины, Иосиф Бродский снимает с руки часы и дарит их Рейну. Он заранее нанёс на них дарственную гравировку. Часы дурной подарок, да и часики-то грошовые, но тем не менее. И, переехав в Рим, Рейн хвастается подарком перед приятельницей, давно и безнадёжно влюблённой в Бродского. Та загорается: отдай мне! И, будучи женщиной богатой, добавляет: а взамен я куплю тебе «роллекс»! Как бы вы поступили на месте мемуариста? Евгений Рейн поступает так: отправляется на блошиный рынок, отыскивает там точно такие же часы, как те, что подарил ему Бродский, распоряжается сделать на них точно такую же гравировку и дарит подделку даме, оставив дар Бродского себе и получив в порядке компенсации, правда, не «роллекс» (мемуарист признаётся: поскромничал), но тоже внушающий уважение и дизайном, и, главное, ценой хронометр. По-моему, рассказ об этом малосимпатичном мошенничестве является символическим: именно так и наживаются они на Бродском — Рейн, и, понятно, не он один. И наконец, скандал третий и самый шумный. Трое столичных виршеплётов — Игорь Шкляревский, Михаил Синельников и, разумеется, всё тот же Рейн — нижайше испросили у Туркменбаши согласия на перевод его философской и любовной лирики на русский язык. Расцветив просьбу сугубо восточными комплиментами поэтическому дару Отца Всех Туркмен. Отправившего, кстати говоря, собственных стихотворцев за решётку или вытолкнувшего их в эмиграцию, но тут уж, как говорится, не до сантиментов. Просьба, естественно, организована туркменским посольством и подкреплена барашком в бумажке. Во всяком случае, выслушивая возмущённые реплики коллег, Рейн в свою очередь возмущается: «Вы что же, предлагаете мне помереть с голоду?» Государственные и Пушкинские премии, надо полагать, уже проедены. Или ушли на взятки в залог ожидаемых и с неизбежностью грядущих наград. Игорь Шкляревский воплощённая посредственность. Он был в советское время секретарём «большого» Союза писателей — и тогда его печатали, о нём писали, о нём, страшно представить, даже говорили. Потом, не примкнув ни к «демократам», ни, как это ни странно, к «патриотам», Шкляревский потерялся. Потому что без секретарской должности и стихи его оказались никому не нужны.

Михаил Синельников профессиональный поэт-переводчик всего, что презрительно, но точно именовалось когда-то чечено-ингушатиной, — и в этом смысле ведёт себя последовательно. К тому же Арсений Тарковский, которого он считает своим учителем, когда-то не побрезговал перевести юношеские стихи Сталина. Правда, вождь, преодолев минутный приступ тщеславия, категорически запретил публикацию, да и Тарковский «отмылся», написав и впрямь замечательные стихи о «восточных переводах» — то есть о профессиональном занятии творчеством в условиях восточной по своей сути деспотии. Синельников, как и Шкляревский, настолько неприметен и неинтересен, что, вылижи он Туркменбаши в одиночку (или на пару со Шкляревским), это было бы его (их) личным делом; в конце концов, на этом месте всегда была не прачечная, а сливочная, и в ней не сливки делали, а говно сливали. Перевод «поэзии народов СССР» справедливо слыл омерзительно грязной сливочной, и от тамошних золотарей недвусмысленно разит до сих пор. Грузинским вином, молдавским коньяком, среднеазиатским араком и разношенным сфинктером. Пусть и выдают они себя нынче, как, допустим, наш земляк Михаил Яснов, за переводчиков исключительно с французского. Знаем мы этот «французский», да и этих «переводчиков» тоже. Хотя, конечно, философская лирика Туркменбаши — это, даже по меркам сливочной народов СССР, абсолютный рекорд. И рекордсмен тут, разумеется, Рейн. Потому что именно под него и дают нефтетугрики туркмены. И потому что, как ни крути и сквозь какой мелкоскоп в поисках истины ни гляди, его имя, а значит, и судьба, и — со всей неизбежностью — творческое поведение связаны с именем Бродского. Обжора, пьяница, бабник, Санчо Панса, шут гороховый, он до сих пор не был, однако же (если отвлечься от милой истории с поддельными часиками, им же и поведанной), подлецом. Найман, правда, твердит, что был, — но это он по своей, наймановской, подлости. Рейн не был подлецом — и вот на склоне дней стал. Или до сих пор ему просто не предоставлялось случая? Не давали цену, за которую любили, чтоб за ту же и оплакивали цену? Вот не переводит же Туркменбаши (и не испрашивает августейшего разрешения на перевод) Евтушенко, которого Бродский так не любил. А Рейна любил! Смеялся над ним, жалел его, никудышного, но любил! Но Бродский и вообще-то по каким-то собственным мазохистским соображениям водился со всякой сволочью. С мелкой сволочью — и почти без исключения только с нею. И сейчас она мстит ему, оскверняет его память, не переставая вместе с тем на нём наживаться (ведь и Отцу Всех Туркмен Евгений Рейн интересен только как человек из свиты Бродского). Впрочем, об этом я писал не раз — и повторяться, пожалуй, не стоит. Три скандала года — три шага Рейна в старческом бреду — три гвоздя в крышку поэтического фоба. И сейчас уже не важно, был поэт, да весь вышел, или никакого мальчика тут и не было. Есть дважды лауреат Государственной премии, мелкий мошенник, переводчик философской лирики Туркменбаши. Самое забавное, что никаких стихов Туркменбаши, понятно, не пишет — не ханское это дело. Проект придуман туркменскими пиарщиками, за Отца пишут «негры», поэты в Туркмении сидят в тюрьме — и пишут за Туркменбаши, не исключено, прямо в камере. А в нашей сливочной эти стихи переводят!