Годы эмиграции - Марк Вишняк

С чрезвычайной легкостью неоднократно менял он свои «вехи», политические и личные, приходил и уходил, нередко с шумом и треском, бранясь и ссорясь с вчерашними единомышленниками: ген. Деникиным, Мельгуновым, Николаевским, Далиным, Керенским. Перед всеми названными, кроме Деникина, я неизменно защищал его, до собственного печального опыта.

Задумываясь над непонятной и неожиданной атакой Гуля, я предположил, что главным, может быть даже не вполне осознанным, мотивом его, было заполучить в свои руки «Новый Журнал», стать вторым, если не лучшим, «Карповичем» (После смерти Денике и выхода из редакции Тимашева, по болезни, единоличная или, по Гулю, «лучшая» возможность и осуществилась: с 88-й Книги «Новый Журнал» редактируется единолично Романом Гулем, формально утвержденным редактором на заседании Корпорации 13 ноября 1966 года.).

Что этот мотив не был ему чужд, в этом я и сейчас убежден. Но одновременно с этой, естественной, версией возникла и другая – «официозная», опирающаяся на свидетельство жены Гуля. Когда Коварский вернулся с отдыха и узнал о происшедшем на заседании Корпорации, он телефонировал Гулю, чтобы выслушать, как тот воспринял происшедшее, что будет с «Новым Журналом»? Гуля не было дома, и Ольга Андреевна простодушно пояснила, что выходка мужа была реакцией на мою критическую статью (в «Социалистическом Вестнике» и «Русской Мысли») о переизданной в новом варианте старой книге Гуля о знаменитом эсеровском террористе-провокаторе Азефе. «Непонятно, почему Вишняк так отнесся к книге, когда даже Чернов ничего не сказал»

По выходе «исторического романа» «Азеф» его автор подарил мне экземпляр с надписью: «Дорогому М. В. В. для разноса. Дружески». Подпись. Я тут же осведомился, хочет ли он, чтобы я написал о книге. Он ответил: «Сейчас нет!..» Он скажет, когда захочет. Оказалось, он условился уже об отзыве в «Русской Мысли» с Ириной Одоевцевой, которая и «отозвалась» об «Азефе» восторженно.

После появления этого отзыва Гуль поднял семафор и заявил: путь для меня свободен – могу писать. Когда же я книгу прочел, я ее не одобрил и возмутился тем, что о ней и ее авторе написали сослуживец Гуля по Радио Освобождение Завалишин и пресловутый Ульянов. Завалишин считал, что своим «Азефом» «автор заполнил пробел, образовавшийся в эмигрантской литературе после смерти Алданова». Ульянов же совсем хватил через край: отдал предпочтение Гулю перед А. Толстым и П. Щеголевым и, сравнивая Азефа у Гуля с Гекатой у Шекспира и «Бесами», без стеснения заявил: «что Достоевскому предстало как прозрение, то здесь (в «Азефе») усмотрено в истории, в фактах, в воплощении». Завалишин снисходительно допускал, что в революционной среде, как во всякой другой, «могут быть святые и мерзавцы, нравственно чистые и аморальные люди». Но как только революционеры «углубляются в партийную работу, для них исчезает всё человеческое» в человеке! Ульянов не мог не перещеголять его и удостоверил, как историк по профессии, что Гуль в «Азефе», «как бы развязывает язык истории». В «Азефе» показано, как «отвратителен» не один Азеф, а «само подполье с его хлыстовской навинченностью и экзальтацией, вместо подлинного подъема».

Поскольку «исторический роман» Гуля рассчитан был на интерес к низменным страстям, болезненным и уродливым, я воспринял его как политическую Лолиту, имевшую дело тоже с низменными страстями, но совсем другого порядка. Не могу сказать, что именно подвинуло Гуля от дружбы со мной перейти к резкому отталкиванию: снедавшее ли его честолюбие, сочувствие ли к якобы невинно пострадавшему Ульянову или неблагоприятный мой отзыв о его «Азефе», вероятнее всего то, другое и третье вместе.

В конце концов это его частное дело, как моим частным делом явилось, что, в итоге фактического устранения из «Нового Журнала», моя публицистическая продукция оказалась лишенной привычной ей формы выражения.

Русский «толстый журнал» не только объемом и форматом отличается от других изданий, газет, журналов, сборников и альманахов, периодических и непериодических. Он отличался и отличается и своей тематикой, характером изложения и стилем. В течение сорока лет я имел завидную привилегию почти из книжки в книжку печатать свою публицистику в «Современных Записках», «Русских Записках», потом в «Новом Журнале», помимо того, что печатал попутно в других изданиях и газетах: «Последних Новостях», «Днях», «Сегодня», «Новом Русском Слове». Так же как «Новое Русское Слово», отпал и «Новый Журнал». Остались на время только «Социалистический Вестник» в Нью-Йорке и «Русская Мысль» в Париже. Благодаря им не совсем замерла моя публицистика, все-таки я имел возможность время от времени откликаться на некоторые общественно-политические события и идеи. Но при всем желании ни «Социалистический Вестник», закрывшийся в 1963 году, ни «Русская Мысль», даже до появления на ее столбцах того же Корякова под разными псевдонимами, не могли заменить того, чем был для меня «толстый журнал».

Лишение меня «Нового Журнала» не было, конечно, трагедией, но было крупной неприятностью. Отсутствие органа нужного мне, если и не убило функции, которой он служил, а иногда и вызывал к жизни, – все же ослабляло и умаляло ее действие. От некоторых тем я отказывался иногда только потому, что ни для «Социалистического Вестника», ни для «Русской Мысли» они никак не подходили.

Еще до того, как для меня закрылся «Новый Журнал», я пытался проникнуть в американскую печать, – помимо Тайм и общественно-филантропических еврейских изданий. За редкими и незначительными исключениями все попытки кончались неудачно. Результат был одинаковый, предлагал ли я журналам статьи публицистического или научного характера или – издательствам перевести книги, напечатанные по-русски и по-французски («Ленин», «Леон Блюм», «Доктор Вейцман», «Всероссийское Учредительное Собрание»), или – издать книгу, отдельные главы которой («Оправдание власти») были напечатаны в американских журналах («Foreign Affairs», «Political Science Quarterly» и др.) и которую надо было только дополнить, закончить и отшлифовать. Все издательства единодушно отвечали отказом, настаивая на представлении им законченной рукописи по-английски. Это требовало от меня огромной затраты дополнительной энергии и средств «на авось» – без уверенности, что рукопись будет одобрена и напечатана. На это я не соглашался: отчасти не мог, отчасти и не хотел рисковать потерей труда и денег.

Для иллюстрации приведу переписку, возникшую у меня с Университетским издательством в Чикаго в связи с его отказом. Выразив, как полагается, сожаление, что отклонило мое предложение об издании проектируемой книги, издательство привело ряд выдержек из заключения, которое ему дал «выдающийся ученый в этой области», чтец-специалист издательства. Имя его не было названо. Издательство предложило мне переделать книгу с начала до конца: одно развить много подробнее, другое вовсе опустить, сократить или переместить, обильнее использовать американские источники и т. д. Не одобрило издательство и «стиль», точнее язык, которым были переведены и напечатаны американскими журналами отдельные главы книги: «Они не так хороши, как Вы и мы должны были бы желать, чтобы они были». Издатели-перфекционисты отдавали себе ясный отчет, какого труда и времени потребовало бы осуществление их желания: «дополнительной работы, может быть годичной, может быть двухлетней, а может быть и больше». Это может показаться «очень честолюбивым планом. Но мы не хотели бы предложить Вам ничего меньше, чем быть честолюбивым». Кроме того, считая английский текст рукописи и напечатанных глав малоудовлетворительным, издательство приписало перевод мне и рекомендовало писать на родном языке с тем, чтобы перевод был исправлен каким-либо коллегой в соответствии с духом и словоупотреблением, принятыми в Америке.

Я ответил издательству, что готов принять не только к сведению, но и к исполнению почти все его указания и предложения, но хотел бы, чтобы книга вышла не позже, чем через год-полтора, а контракт получил бы я сейчас. На это последовало новое очень любезное, как всегда, письмо от 1 июня 1947 года. Суть его сводилась к тому, что «наша процедура к несчастью не дозволяет нам давать контракт в той стадии, на которой находится Ваша работа. Решение о принятии рукописи принимает Комиссия публикаций, которая не может действовать, пока не имеет по меньшей мере полного перечня содержание книги и последовательного числа глав в их окончательно версии». Письмо заканчивалось выражением надежды, что я всё-таки «захочу приступить к работе над книгой» и «может быть, захочу попытать счастье с ними, раз они не могут его попытать со мной».

Я не стал возражать, считая, что с своей точки зрения они, может быть, и правы. Но работать «на авось» даже полтора года (в лучшем случае) я и физически не мог при других своих обязанностях и возрасте.