Годы эмиграции - Марк Вишняк

Годы эмиграции

ПРЕДИСЛОВИЕ

Не думал никогда, что стану когда-нибудь писать воспоминания, тем более автобиографию. Было не до того. Я не вел никогда дневников и не записывал разговоров или того, что приходилось слышать и видеть. Так случилось, что большую часть жизни пришлось прожить на чужбине, в условиях непредвиденных и далеких от обычной жизни и работы. Приходилось и заниматься не тем, чем хотелось, а чем оказывалось возможным. Так были написаны первые две книги воспоминаний и эта третья, хронологически следующая за ними, но по первоначальному замыслу и подходу от них несколько разнящаяся.

«Дань прошлому» – первая книга – покрывала первые 35 лет жизни и по заданию была автобиографией. Детство и отрочество не могли не быть пассивным восприятием окружающего. Лишь с возрастом пришло сознательное и активное отношение к среде, постепенное участие в событиях. Соответственно, личная биография восполнялась общими впечатлениями и свидетельством – часто со стороны.

Вторая книга автора – воспоминания редактора «Современных Записок» – имела дело с двадцатилетием 1920–1940 гг. и являлась по преимуществу тематической. Автобиографический материал в ней отступал перед описанием внешних событий, обстановки и людей, творчества ряда выдающихся сотрудников журнала, роли редакторов, их взаимоотношений. Воспоминания носили, конечно, личный характер, описывали также деятельность и роль автора в 20-летней истории журнала, его возникновения и существования.

Предлагаемая книга была задумана как воспоминания о пережитом за время оставления отечества, не вошедшем в предыдущие две книги. Автобиографический момент и здесь, конечно, не исключался. И в предисловии к книге, которое, как обыкновенно, фактически является послесловием, написанным в заключение уже готовой книги, надлежит сказать с полной определенностью, что книга не только не претендовала быть историческим исследованием, она и не могла им ни быть, ни стать. Просматривая написанное, я убеждался, что воспоминания касались чаще того, как воспринимались чужие деяния, нежели свидетельствовали о собственных.

Рискуя вызвать осуждение, прибавлю, что побудил меня отказаться от своего намерения написать третью книгу так, чтобы совместить в ней личное и субъективное с объективно-научным, – 6 урок, который я извлек из подобной попытки, проделанной недавно одним весьма видным автором. Эта попытка, на мой взгляд, решительно не удалась по той простой причине, что при двойном задании автобиография объективно вытесняла историю, а история автобиографию.

Поэтому, отказавшись с самого начала от объективно-наукообразного подхода, я стал писать не только о важном или даже самом важном, иногда трагическом и большом, но и о ничтожном, быстро-преходящем, – не о так называемой «малой истории» только, но и о мелочах и второстепенном в эмигрантской жизни. Конкретные особенности можно отнести за счет случайностей. Но существо было или мне казалось – характерным для эмигрантского быта и потому, на мой взгляд, могло быть включено в анналы современников. Обойти их молчанием за «мизерность» представлялось мне искажением истории, произвольным. Ничтожными фактами заполнена вся жизнь людей, – тех, кому суждено жить на «советской земле», и тех, кто обречен доживать в эмиграции.

Говоря о лицемерах, оплакивавших в собрании Объединенных Наций смерть советского палача Вышинского, я напомнил, что не говорить о покойниках ничего, кроме хорошего, завещано нам языческой цивилизацией Рима в первой половине третьего века («Новый журнал», кн. 39). Я отметил при этом, что смерть не большее таинство, чем рождение, и что невозможно ни изобразить правдиво, ни понять эпохи Нерона, Борджиа, Ленина, Сталина, Гитлера и бесчисленного множества других изуверов, определявших судьбы человечества и человека, если и о названных, не обойденных молчанием, говорить только хорошее.

Не считал я возможным наложить на себя печать молчания и относительно благополучно здравствующих, если их образ действия подлежал осуждению.

Наконец, последняя оговорка, психологически и логически связанная с отказом держать язык за зубами, говорю ли я о покойных или живых. Благорасположенные ко мне советники рекомендовали: может быть, лучше отложить публикование книги на будущее, когда остынут страсти, минет cooling period, и отчетливее проявится, что верно в воспоминаниях и что ошибочно. Я не внял этому совету на том же основании, по которому отказался отложить опубликование и предыдущей книги. Тогда я закончил просьбой, обращенной к неизвестному адресату: ко всем, кому, как мне, дорога и правда, и память об ушедших, и дело «Современных Записок», – «чтобы они придали более адекватное выражение истолкованию» написанного мною. «В возможности поправок и дополнений одно из оснований к тому, чтобы написанное появилось в печати теперь же, а не post mortem в отсутствии живых свидетелей», и, прибавлю, автора, который хотел бы сохранить за собой право на так называемое «заключительное слово», или право ответа на чужие исправления и возражения.

Часть I

ГЛАВА I

В Париже 23.V.1919. – Новая Мекка и Новый Вавилон. – Конференция мира. Вершители судеб России в отсутствии ее защитников, истцов и ответчиков. Советский Кремль и российская эмиграция. – Как последняя была призвана к ответу за заключенный большевиками сепаратный мир в Брест-Литовске. – Что было скрыто от непосвященных, когда Конференция решала судьбы мира, и что вскрыли позже Ллойд Джордж, Керенский, Черчилль, полковник Гаус. – Разброд среди русской эмиграции и недружелюбное отношение сепаратистски настроенных б. российских меньшинств. – Безуспешные попытки воздействия на Конференцию мира и Конференцию Второго Социалистического Интернационала. – Бесперспективное будущее

Вечерело, когда 23 мая 1919 г. мы с женой высаживались в Париже с поезда, привезшего нас из Марселя. Послевоенное освещение Лионского вокзала не переставало быть тусклым, мрачным. Люди толпились и толкались, ища выхода, волоча свои пожитки. Вывезенное нами из России имущество умещалось в двух небольших плетенках, ибо «эвакуировались» мы совершенно неожиданно и внезапно, без копейки денег и элементарной экипировки. Даже шляпы у меня не было, – ее заменил старый фетр жены.

На душе было тоже невесело. Ничего определенного и никаких перспектив. Для чего, собственно, приехали и на какое время? Чего можно будет достичь политически и вообще что можно делать в чужой стране при недостаточном знании языка и неспособности к физическому труду? Эмигрантом не приходилось быть: самодержавие сделало меня, как я ни упирался, революционером, большевизм принудил стать – тоже против желания – политическим эмигрантом.

В книге о «Современных Записках» я уже упоминал, что, покидая в сентябре 1918 года Москву, мы с женой, как и чета Фондаминских, никак не предполагали попасть в Париж. О конференции мира никто из нас и нас окружавших не заикался. Только добравшись 31 декабря 1918 г. до Одессы, мы узнали, что цель наша кружным морским путем попасть за Волгу и в Сибирь на фронт Учредительного Собрания, куда не удалось нам попасть сухим, северным путем, уже отпала: 18 ноября 1918 года казачьи атаманы в Омске арестовали членов, так называемой, Уфимской Директории, возглавлявшейся Авксентьевым, и Верховным Правителем был провозглашен военный министр Директории адмирал Колчак.

Переворот в Омске был не первым военным переворотом справа при более или менее открытой поддержке Союзных 10 представителей. Аналогичное произошло немногим раньше, 4 сентября 1918 года, в Архангельске. При содействии английского генерала Пуля, капитан 2-го ранга Чаплин арестовал членов «Временного Управления Северной Области», возглавленного Н. В. Чайковским, и во главе правительства фактически вскоре оказался генерал Миллер, позднее похищенный в Париже советскими агентами с помощью ген. Скоблина и др. И в Крыму демократическое правительство С. С. Крыма, сметенное в первых числах апреля 1918 года большевиками, заменил сначала ген. Деникин, а потом ген. Врангель, свергнутый большевиками уже «всерьез и надолго».

И очутившись в Париже поздней весной 1919 года, я был далеко не единственный и не первый из членов Учредительного Собрания эсеров, туда попавших. Со всех концов России прибыли и прибывали другие, оказавшиеся у себя на родине «не у дел», под угрозой ареста или того хуже. Среди прибывших были и непосредственные жертвы омского и архангельского переворотов: Авксентьев, Зензинов, Аргунов, Роговский, А. И. Гуковский и др. Как и меня, никто не звал их в Париж и никто их туда не делегировал. Это было инстинктивное, почти стихийное притяжение не столько «светоча мира», сколько центра, в котором решались международная политика, судьбы мира и, тем самым, России.