Ясные дали - Александр Андреев

— Выпьем за Нину, мою крестницу. Она родилась на Украине в походной военной палатке. Говорят, в это время горнист трубил атаку — полк пошел в наступление! Будь умницей, Нина, талантливой и еще более красивой. Желаю тебе большого будущего. — Он поцеловал ее в висок; она застеснялась и опустила голову.

Водку я выпил впервые. Она опалила все внутри, приятный жар хлынул к голове. Я сразу опьянел, неприятные раздумья, мучившие меня, исчезли, стало вдруг свободно и беспечно. Казалось, что люди за столом, жестикулируя, смеясь и восклицая, движутся куда-то, перемещаются, кружатся, точно в хороводе, и сам я как будто кружусь вместе с ними.

Я силился понять, о чем говорили вокруг меня, но разговор дробился, ухо улавливало лишь отдельные фразы, слова, реплики.

Алла Хороводова, осмелев, положила руку на плечо Столярова:

— Вы себе не представляете даже, как я вжилась в эту роль. Как глубоко я ее чувствую!..

— Где же ты оставляешь свои чувства, когда выходишь на площадку?

— Я стараюсь, Николай Сергеевич. Дома встану перед зеркалом и репетирую, изучаю себя. Репетирую, пока не выдохнусь.

— Артисту выдыхаться опасно.

Валентина Павловна обратилась к своему соседу, молодому писателю:

— Дайте нам, актерам, советского человека, сильного, яркого, страстного — по-горьковски…

Писатель скромно пожал плечами: дескать, по-горьковски это слишком трудно. Сердобинский определил, как всегда, осведомленно и авторитетно:

— Горький половину своей жизни провел за столом, в обществе своих героев. А герои-то его скучные — Басовы, Климковы, Самгины, Маякины… Неприятное общество.

— А горящее сердце Данко? — возразил я. — Забыл?

— Да, — подхватил Широков; он говорил громко, размахивая руками: видно, сильно захмелел, — а Павел Власов, а русские женщины, а Сатин! «Человек — вот правда! Что такое человек?.. Это не ты, не я, не они… Нет! Это ты, я, они, старик, Наполеон. Магомет… в одном!» О черт, здорово!

Зоя Петровская задорно крикнула ему.

— Сядь, Леонтий! Слышали мы твой «качаловский» голос.

Над столом слышался звон ножей, слова здравиц. Нина разрумянилась, глаза ее стали темнее и больше, она чутко прислушивалась к тому, что говорилось за столом. Среди шума выделились слова Сергея Петровича Дубровина, обращенные к писателю:

— Рабочий сейчас другой, он духовно гораздо богаче, умнее, выше…

— Правильно, Сергей Петрович! — воскликнул Никита. — Загляните в нашу кузницу — глаз не оторвете! Кругом огонь, дым, горячая сталь, машины… Словно сильная гроза застигла вас с громом и молнией. И работает там человек, и все ему подвластно!

Сергей Петрович сказал не без гордости:

— Вот перед вами рабочий, сын рабочего. В кузнице задает тон, учится в вечернем институте, готовится вступить в партию. Чем не герой?

— Я не про себя, — промолвил Никита и от смущения стал усердно есть рыбу.

— Когда он работает, заглядишься, — подтвердил Саня Кочевой. — Чтобы сыграть рабочего — я имею в виду настоящего советского рабочего — и сыграть хорошо — нужно быть большим артистом.

— Черкасов, — вставила Зоя. — Этот любую роль сыграет.

Сердобинский усмехнулся саркастически:

— Ты бредишь Черкасовым. А что Черкасов? Подбросило волной и держится, пока в моде… А артист он так себе, все роли играет на один манер. Это все говорят.

— Врешь! — крикнул Мамакин.

— Что это ты вдруг? — с недоумением и обидой спросила Зоя Сердобинского. Анатолий пожал плечами, чувствуя, что наговорил лишнего, пробормотал:

— Критика не возбраняется.

— Нет, миленький, это не критика, это зависть. Ты завидуешь ему, не спорь.

— И завидуешь не так! — рявкнул Широков, сминая все голоса своим могучим басом. — Скверно завидуешь, по-мещански. Чтобы похвалить человека, надобно мужество, а в тебе его, Толя, и не ночевало. Тебе бы сказать про Черкасова-то или про другого кого: молодец, мол, он сыграет, он — талант! А ты говоришь: «Так себе». Тебе бы тянуться до его мастерства, а ты рад ниспровергнуть его, снизить до себя… И выходит, ты — сила р-реакционная. Сколько еще среди нас корыстных, завистников!..

Анатолий был искренне убежден, что обижаться на Широкова — значит, унижать собственное достоинство; он считал его человеком грубым, неотесанным, таежным.

— Пьянеешь ты, ну, прямо, семимильными шагами, — лишь усмехнулся он.

Алла Хороводова надоедала Столярову.

— Система Константина Сергеевича для меня закон. «Работа актера над собой» — моя настольная книга…

Леонтий был настроен буйно, всех задирал, всем отвечал, ловя фразы на лету; рубец на щеке его побагровел.

— Система Станиславского не догма. И в больших дозах она вредна. А для тебя, Алефтина, обременительна, излишня, вроде костылей. Система тогда благо, когда за плечами — гора таланта. Талант — вот бог искусства. Это мое убеждение. Для тебя, Алефтина, оно не обязательно.

— Не зови ты меня этим глупым именем! — возмущенно воскликнула Хороводова.

Леонтий не слушал ее; он поднялся, могучий, свирепый, тряхнул гривой волос, протрубил, заглушая все голоса:

— Дайте мне сыграть роль Владимира Маяковского — и вы узнаете, что такое талант!

— Глубина души и пламенное воображение суть две способности, составляющие главную суть таланта, — негромко заметил Саня Кочевой.

Леонтий резко повернулся к нему:

— Чьи слова?

— Великого трагика Павла Мочалова, — ответила Алла, часто заменяющая нам энциклопедический справочник.

Зоя Петровская заметила с ехидством:

— Не тяжеловато ли тебе будет, Леонтий? Говорят, Маяковский был умен.

Широков встал в позу — одно плечо вниз, другое вверх — и пробасил, подражая интонациям Качалова:

…Но скажите                      выкалеки и калекши, —где,       когда,                 какой великий выбиралпуть,        чтобы протоптанней и легше?

Леонтий уже не давал никому говорить, гремел, рычал… Столяров все более мрачнел, с недовольством следя за Широковым, губы его непримиримо поджались, глаза вспыхнули, бритая голова порозовела. Неожиданно он стукнул ладонью по столу так, что зазвенела посуда, и крикнул резко, срывающимся голосом:

— Молчать! Сядь на место!

Леонтий испуганно отшатнулся, непонимающе хлопая глазами, потом сел и прошептал покорно:

— Молчу. — Он повернул стопку вверх дном и отодвинул ее от себя.

Гости встали из-за стола. Остались сидеть только Столяров и Широков. Николай Сергеевич проговорил отчетливо:

— Скромность актеру необходима так же, как и талант. Я слежу за тобой со времени экспедиции… Могу тебе сказать заранее: не выйдет из тебя артиста, если ты не образумишься, не перестанешь пить. — Леонтий сгорбился над тарелкой, лицо его сморщилось, будто от боли, волосы свисали на лоб.

Голос Столярова опустился до шепота:

— Откуда все это у тебя? Разве ты таким приехал? Разве таким мы тебя взяли в школу? Как тебе не стыдно! Что подумают твои лесорубы? Скажут, там был хорошим парнем, честным, работящим, а как попал сюда, в эту среду, пошел в актеры, так и спился, избаловался. Эх, ты!.. Имей в виду, так продолжаться не может. Держать тебя в школе не будем. И пойдешь ты шататься по театрам, по массовкам… Удивительное дело: обучаясь у старших, молодые в первую очередь воспринимают их недостатки, их пороки!…

Плечи Леонтия вздрогнули, он приподнял голову и посмотрел на Столярова, — по лицу текли слезы, подбородок дрожал, на щеках затвердели желваки от стиснутых зубов Он пытался что-то сказать, но только всхлипнул надсадно, с подвывом и опять отвернулся.

Столяров вышел.

Широков долго еще сидел за столом, один, запустив в волосы обе пятерни…

В кабинете Саня Кочевой играл на пианино. Казалось, он забыл, где находится, забыл себя, радостно улыбался, точно перед ним не стена была, а открывался весенний волжский простор. Нина вела себя неестественно бурно, смеялась, танцевала то с Никитой, то с Сердобинским, то с Мамакиным. Она боялась остаться одна, зная, что я к ней подойду… Поняв наконец, что она не желает со мной разговаривать, я сел в кресло, мысленно и по-мальчишески мстительно грозя ей: «Погоди же! Ты еще пожалеешь…» Позднее, когда я вспоминал эти слова и это свое состояние, я испытывал мучительное чувство стыда…

Никита, подойдя, спросил:

— Ты что надулся? Иди танцуй. Э, братец, да ты сейчас заплачешь…

Когда мы уходили, я увидел на столике под зеркалом лягавую собаку — знак моей преданности. Она была забыта.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Весенние экзамены приблизились как-то неожиданно. Каждый из нас мысленно оглядывал промелькнувший год, и в душе колебались незримые весы: порой все сделанное представало в сумрачном свете, и тогда отчаяние тянуло чашу весов книзу — отчислят; но чаще перевешивала неистребимая в человеке сила — надежда: оставят, переведут на следующий курс.