Ангел - Сергей Демченко

Виделось Кафыху, как изнывает на её тоскливом берегу могучий Хаара, словно ждёт не дождётся чего-то, с тревогой и нетерпением вглядываясь в её мутные тугие воды, из которых то и дело выступают на поверхность крупные спины животных, обожравшихся прожитых Жизней…

Он жаждет чего-то, с мукою во взоре поднимая жёлтые глаза Свои к непрерывно рождающему молнии небосводу… И ни до чего другого сейчас нет больше дела Тому, Кто Ждёт. Ему безразлично пока, что голос и мольбы человека, словно далёкий писк затерявшегося в бескрайних и вечных Просторах комара, будоражат незыблемую, стальную тишину остановившихся в почтении, или ужасе плывущих в бесконечность Ничто, невосстановимых Мгновений…

…Но по предыдущему опыту знал Кафых, что будет услышан. И что всё будет именно так, как он и просил. А потому, закончив, охотно и с удовольствием съел большой кусок сушёной оленины, запил его водою с толчёной и настоянной на берёзовой коре морошкой, да и улёгся спокойно спать, оставив сыновей поочерёдно поддерживать огонь в промозглой стуже ночи…

…И снился ему кошмарный, пугающий именно своей кажущейся реальностью, сон. Будто стоял он, — маленький, жалкий и беспомощный, — перед огромным существом, что грозило ему из-под раскалённого купола пышущих жаром небес, по которому метались зловещие чёрные птицы. Невиданные, страшные птицы. С короткими рогами, с горящими, как уголь костра, глазами и с мордами — клювами, усеянными очень острыми и длинными зубами…

А хвосты их, — длинные, железные, все в крупной чешуе и полные зелёных кожистых перьев, — развевались в полёте, как если бы то ползали в небе быстрые испуганные змеи…

Всюду, куда ни кинь взгляд, маслянисто бурлила и взволнованно рябила, вскипая на перекатах, мёртвая вода. Реки, озёра, моря…, - всё, каждая наполненная влагою впадина и каждая лужа, уподобилось чану с чёрным, гадким и мёртвым кипятком…

Где-то на горизонте, перед кровавым закатом, выстроились и приготовились к наступлению чёрные воины, неумолимые ко всему, что трепещет и дышит под Солнцем. Насколько хватало взора, их полчища застилали землю. И ждали, ждали они чьего-то приказа, чтобы пройтись по ней тяжёлой поступью…

Оголились, превратились в хрупкие и ломкие тростинки пожранные огнём деревья; растрескивались, плавились и растекались повсюду седые камни, чьи древние головы украсили проплешины тонкой золы…

Небо плевалось и шипело бесконечной чередою молний, что били в горящую вокруг сжавшегося Кафыха землю, и летели, летели и падали бесконечно на неё пылающие головёшки злых звёзд…

…Он стоял на коленях, вперив взгляд в сухие комья бесплодной спёкшийся глины под его ногами; жгучий ветер трепал его опалённые волосы. И ощущение неизбывной тоски, непередаваемого отчаяния и запоздалого чувства непростительной вины давило его, как если б целая скала обрушилась на голову бедного и пристыженного Кафыха. Сыпался и кружился в вихре разудалой метели кровавый, нестерпимо холодный и словно абсолютно мёртвый снег. Пеплом и трухой засыпало рыдающую, корчащуюся от дикой боли землю… И кричал что-то страшно, зычно, грозно и обвиняюще высокий человек, тыча в него, коленопреклонённого и перепуганного, большим и ужасно острым топором. С которого всё стекала, стекала и пенилась какая-то гадкая серо-жёлтая жижа.

И долго не мог взять в толк Кафых, чем так сильно разгневал он этого великана, пока из относимых поднявшимся ураганом обрывков слов не понял, к ужасу своему и к безмерному удивлению, что погубил он, Кафых, — глупый и несчастный глава рода Тынух, — всю землю. Всю, — от края её и до края, и что не даст ему прощения теперь ни небо, ни та суровая почва, на которой он родился и взрос.

И оболочка Камня лежала в стороне, — чёрная, зловещая и словно запёкшаяся от обильно пролитой на неё человеческой крови. Из неё будто вылупилось, а скорее, вывалилось, вырвалось какое-то живое и до сумасшествия злое существо, на прощание оплавив, обуглив и разворотив нещадно такую аккуратную до этого «скорлупу». Дымясь остывающими обломками, она отлёживаясь в стороне, на кучке ссохшегося в прелый орех щебня, — пустая и одинокая, чуждая всему этому миру. Как будто глумясь и злорадствуя над тем, что родив монстра, она умудрилась даже переложить ответственность за рушащиеся основы мира на самую ничтожную букашку во всей обитаемой Вселенной…

Кафых почти оглох от творимого вокруг шума. Крик и грохот стояли него вокруг неописуемые. Кричало, стонало на миллионы голосов всё вокруг, проклиная и осыпая в бессилии гневной бранью его бедную голову. Обещая ему нечеловеческие страдания, анафему его имени и гибель его "треклятого рода". Впрочем, как понимал во сне Кафых, гибель угрожала и почти состоялась не только для него и его близких. Все люди, живущие на свете, были в этот день обречены. Обречён был весь мир. И даже звёзды, такие незыблемые и неустрашимые в своём вечном величии, в этот миг пели свою прощальную песнь…

Небо отчаянно полыхнуло разрывами, будто из последних сил стараясь отбиться от кого-то неумолимого, но не справилось, утомлённо раздалось, и в разом вскипевшую гнойную корку Земли ошалелыми струями ударили бесчисленные чёрные молнии.

В тот же миг Кафых умер…

…От обуявшего его ужаса, не имеющего ни границ полного осмысления, ни достаточности слов во всех языках гибнущего мира, чтобы описать его пределы, человек истошно, пронзительно и горестно закричал, соединив, спаяв и напрочь смяв в один комок в своём крике всю смертную тоску Бытия. Ещё крича и завывая, он сидел вот так — недвижно и выпучив отчаянно ничего не видящие глаза — несколько секунд, уже давно проснувшись и переполошив своих.

С трудом поняв, что это был лишь сон, глава принялся искать обеспокоенным взглядом Хранилище Пра. И лишь спустя какое-то время обнаружил, что сидит на лапнике, прижимая к своему животу материал тяжёлого и ставшего вдруг ледяным на ощупь «яйца». Первым внезапным и самому себе непонятным порывом было для Кафыха желание отбросить, оторвать от себя это странное и пугающее его теперь создание. Однако неведомая и рассерженная мощь, моментально сдавившая его в объятиях нового страха, не дала ему сделать этого шага. В его не прояснившейся до конца голове вновь настойчиво зазвенел голос прадеда, чьи интонации предостерегали, уговаривали и напутствовали с новой, доселе невиданной силою. Словно сидел старик тут, рядом, вороша угли присмиревшего огня, и не давая Кафыху ни на миг забыть о его самой великой в его жизни Цели…

…Свет настойчиво резал и без того лопающиеся от внутреннего давления глаза, беспардонно теребил мятущийся разум и мешал пребывать в эйфории столь упоительного забвения. Так не хотелось просыпаться утомлённому сознанию, так не хотелось выплывать в нарастающую и такую реальную боль из чарующей бездны глубинного мелодичного сна, что нежно и бережно баюкал его в неспешных и мистических течениях отстранённой реальности!

Нарядные и озорные искры мимолётных, но безумно красочных и насыщенных фантазиями видений, что делали тоскующий по красотам неведомого разум идеально, восторженно счастливым, — они всё звали, манили и с призывной грустью трубили ему вслед, разочарованно и потерянно порхая в толще своих сказочно чистых лазоревых вод…

Они горестно заламывали руки и стенали тонко и жалобно, словно не желая отпускать так понравившуюся им человеческую сущность, что совершенно нежданно стала гостем их такого призрачно прекрасного, нереального, но такого очаровательного и трогательного мира, о котором грезит в последний час любая душа…

…Новый, наиболее сильный удар тупой боли заставил тело неистово содрогнуться, напрочь разрывая тонкую струнку связи заоблачных грёз с затоптанным и пыльным бетонным полом у самого лица…

Дик с трудом разлепил едва различающие окружающие предметы глаза, не спеша прислушался к себе, с досадой и сожалением чувствуя, как к нему быстрым галопом возвращается так удачно утраченная было чувствительность. И уже громкий, несдержанный стон разбитых внутренностей мгновенно напомнил ему, что он жив. Дик тут же и от всей души проклял это болезненное состояние бесконечного страдания, называемое почему-то жизнью, и медленно, очень медленно и осторожно перевернулся на спину. Сил встать он в себе не ощущал, как и не мог пока ещё сориентироваться относительно того, где он находится, что произошло накануне, и почему его рычащее от боли тело расположено таким вот странным, горизонтальным, образом.

Сержант попытался напрячь память, чтобы в её разупорядоченных недрах наскрести хоть толику понимания происходящего, однако это усилие стоило ему немалых страданий в виде новой дикой пляски крови в подкорке.

Кровавая пелена на несколько мгновений застлала ему глаза, и он с неимоверным усилием удержал себя в сознании. Хотя и сам не понимал, для чего это ему так нужно цепляться за эту столь негостеприимную реальность, если там, откуда он только что вернулся, к его услугам все мыслимые наслаждения вечного и сладостного покоя.