Тарковские. Осколки зеркала - Марина Арсеньевна Тарковская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дочка дорогая, дорогая дочка,
Точка, запятая, запятая, точка.
Папу забывая, пьешь ликер, как бочка.
Точка, запятая, запятая, точка.
Папин кабинет был смежным с комнатой Татьяны Алексеевны, в одной части которой стоял обеденный стол со стульями, а в другой, за раздергивающимися тяжелыми занавесками, ее тахта и большое зеркало с туалетным столиком. У стены стоял старинный папин диванчик, который он купил в 1948 году, живя на Коровьем Валу. Остальная мебель была сделана на заказ по шикарной геометрической моде тех лет, по вкусу Татьяны Алексеевны. Другим, кроме кабинета, нашим с папой любимым местом в квартире была кухня. Туда вел коридор, вдоль которого стояли полки с книгами, не вместившимися в кабинет.
Кухня была замечательной, с новеньким финским гарнитуром и с «двухкамерной» нержавеющей мойкой – предметом, дотоле мною не виданным. Мы часто чаевничали на кухне, и папа, забывая, как всегда, взять костыль и прыгая на одной ноге, заваривал чай по своему особому рецепту – из смеси различных сортов с непременным добавлением грузинского черного плиточного чая.
В маленькой комнате налево, в той самой, что была помечена на папином плане крестиком, жил Алеша.
К тому давнему разговору у нас в 1-м Щиповском мы с папой никогда не возвращались.
«Какое счастье у меня украли…»
Дорогому другу Славе Амирханяну
«Доченька, ты можешь съездить в гомеопатическую аптеку? Съезди, ясонька, купи мне лекарство, запиши, какое, – это звонит мне папа. – И приезжай, я сейчас в Болшеве. От станции иди прямо, никуда не сворачивай. Когда ты приедешь? Завтра? Так я буду ждать, приходи сразу в мою комнату».
На следующий день в аптеке на улице Герцена я покупаю нужное лекарство и еду с Ярославского вокзала в санаторий «Болшево». Иду по дороге от станции, вот уже вдали показались деревья парка, и вдруг издали вижу папу. Он стоит на черной с лужами дороге – накануне, видимо, прошел сильный дождь. Не утерпел, вышел меня встречать. Сколько же времени он меня ждет? Бегу к нему, мы целуемся и идем к воротам санатория…
Так и осталось в памяти – латинское название лекарства, болшевские сосны и одинокая фигура папы, стоявшего на дороге.
Я не задавала папе вопросов, разве что о здоровье, вот и тогда не спросила, почему он в санатории один. Теперь я знаю, что происходило с ним в 1958 году.
Ах, как трудно говорить об этом, трудно отрешиться от субъективности, найти нужный тон. А сказать о последней любви папы необходимо, потому что его поэзия будет жить долго и писать о ней будут, а мне и сейчас попадаются публикации, в которых ошибочно указываются адресаты тех или иных стихов. Есть мнение, например, что стихотворение «Отнятая у меня, ночами…» – о моей маме. Мое размышление как раз об этом и о нескольких других стихотворениях, посвященных женщине, которую папа встретил в Ашхабаде.
«Страдание постоянный спутник жизни. Полностью счастлив я был лишь в детстве. Но существует какой-то странный способ аккумуляции сил перед достижением большой высоты. Я не скажу, как это делается: то ли надо внушать себе, то ли учиться себя видеть, но полностью счастливый человек, наверное, не может писать стихи. Больше всего стихов я писал в 1952 году. Это был очень тяжелый год. Болела моя жена, я за нее очень боялся, никого к ней не подпускал, ухаживал сам… И вот в тот год я очень много писал. Было какое-то напряжение всех духовных сил. Знаете, это как в любви. Меня всегда привлекают несчастные любови, не знаю почему…» (А.Тарковский. Из интервью 1982 года, данного М.Аристовой).
Меня поразили эти слова папы. По серой, основной папиной рукописной тетради я посмотрела, сколько стихотворений написано в 1952 году. Оказалось – одно, стихотворение-воспоминание о Марии Густавовне Фальц «Мне в черный день приснится…». Согласно той же тетради, в 1953 году не написано ни одного стихотворения, а самым продуктивным был 1958 год, когда было создано около сорока стихотворений, среди них: «Стихи из детской тетради», «Телец, Орион, Большой Пес», «Я долго добивался…», «Четвертая палата», «Лазурный луч», «Иванова ива», «Посредине мира», «Пускай меня простит Винсент Ван Гог», «Титания», «Могила поэта», «Вечерний, сизокрылый…», «Оливы», «Кора», «Актер», «Темнеет» и другие. У меня хранятся три странички, явно изъятые из какой-то папки с рукописями. На этих листах стихи, переписанные папой от руки синими чернилами и пронумерованные римскими цифрами. Первое стихотворение я никогда не видела в печати, второе публиковалось под названием «Темнеет». Третье стихотворение широко известно, есть бардовские песни на его слова.
Кем были вынуты из папки с остальными ста пятьюдесятью шестью стихотворениями эти страницы? Вероятно, автором. Почему-то он не хотел, чтобы они оставались среди других стихов.
Есть еще одна страница – из Содержания:
157. Мне приснился Ереван 225.
158. Какое счастье у меня украли 256.
159. Вечерний, сизокрылый 257.
Прочтите эти три стихотворения, они печатаются здесь по этим автографам:
CLVII
Мне приснился Ереван, мне приснился Ереван,
И когда мне дали номер с Араратом за окном,
Посмотрел я и подумал – что за город у армян
С этим ноевым ковчегом, синим шелковым огнем
И водой водопроводной, как сопрано ледяной,
И гортанной крупной речью, как священная скрижаль…
В старый город Ереван ты приехала со мной.
Поздно вспомнили о нем, больше ничего не жаль.
Горький, детский, слезный рот. Здравствуй, купол золотой!
Вот куда тебя ведет твой неровный легкий шаг.
С нашим северным, сторожким придыханьем голос твой
Ничего не говорит, это кровь шумит в ушах.
14 ноября 1958
CLVIII
О, сколько счастья у меня украли!
Когда бы ты пришла в тот страшный год,
В орлянку бы меня не проиграли,
Души бы не пустили в оборот.
А ты теперь – как девочка с шарманкой –
Поешь с надсадной хрипотой о том,
Как вывернуло время вверх изнанкой
Твою судьбу под проливным дождем.
И старческой рукою моет стекла
Ноябрьский ветер, и уходит прочь,
И челка у шарманщицы намокла,
И вот уже у нас в предместье – ночь.
14 ноября 1958
CLIX
Вечерний, сизокрылый
Благословенный свет.
Я, словно из могилы,
Смотрю тебе вослед.
Благодарю
