Сон Сципиона - Йен Пирс

Они жили в красивой фантазии, полагая, будто забаррикадировались от реальности, закрылись от мира, создали себе неприступное убежище своими руками. И потрясение, какое он испытал, осознав, что это была только иллюзия, настолько оглушило его, что он машинально отвечал на наводящие вопросы Марселя.

Он был раздавлен, думать мог только о ней, но все же сохранил проблеск расчета, достаточного, чтобы выиграть немного времени. А с ним — и надежду, ведь, по сути, они — отражение одного и того же.

Нет, сказал он, он не знает, где Бернар. Ему сообщили, как с ним связаться, вот и все. Через множество посредников. И известия может быть только два. Ему поручено только это. Либо — что у него есть несколько картин Юлии, либо — что Марсель желает с ним кое-что обсудить. Вот и все, ничего другого передавать не станут. И сообщение он должен доставить один, без надзора, иначе Бернар не придет. Еще ему потребуется машина, так как встретиться со связным нужно в отдаленном городке, а время не терпит.

Он передаст, сказал он, что Марсель встретится с Бернаром в его доме в Роэ. Через два дня. В четыре часа. Марсель может принять те меры, какие сочтет нужными.

— Но с одним условием. Я отправляю это известие, Юлия получает свободу. Вернувшись, я еду прямиком в тюрьму и ее забираю. Из тюрьмы я тебе позвоню, и ты прикажешь ее отпустить. Я увезу ее, а ты пообещаешь, что ее больше не тронут. Я не уйду из этого кабинета, пока ты не согласишься.

Марсель согласился. С радостью согласился. С искренней радостью.

— Поверь мне, Жюльен, я не желаю ей зла, — сказал он. — Даже ты не будешь так счастлив, как я, когда она снова выйдет на волю.

Жюльен не ответил. Кабинет он покинул с ключами от машины Марселя в кармане.

Полицейские, приехавшие за Юлией из Везона на своей машине, были очень злы из-за этого задания — не в последнюю очередь потому, что им приказали отвезти ее в Авиньон, а у них едва хватало бензина, чтобы добраться туда. Они неделями экономили его скудную норму и считали, что потратить его на такую поездку — нелепое расточительство.

Она открыла дверь на первый же стук и, увидев их, скорее удивилась, чем встревожилась.

— В чем дело, месье? Заблудились?

Она все еще была одета в испачканную чернилами рубашку с закатанными рукавами. Небрежно заколотые на затылке волосы падали ей на шею. Руки у нее были грязные — она работала.

Полицейским было не по себе: они считали, что это не их дело. Правительство ведь создало особый отдел для того, чтобы выискивать евреев, и им не нравилось делать грязную работу за других. Один был даже готов сказать, что они вернутся потом, что у нее есть полчаса, чтобы скрыться среди холмов. Все только обрадовались бы, не застав ее дома. Эти полицейские не были жестокими людьми; через пару месяцев один, сбросив свою форму, уйдет в Сопротивление, другой рискнет дать молодому человеку и его семье тот шанс, какой пока еще был не готов предоставить Юлии. Но вот третий не любил смутьянов и коммунистов больше, чем немцев, однако даже он не проявлял особого рвения, когда речь шла о том, чтобы арестовывать людей для депортации. Он исполнял свой долг, как и его товарищи, надеясь, что высшая инстанция, может, prefet, вмешается до того, как ситуация выйдет из-под контроля.

— Вы Юлия Бронсен?

Губы у нее сжались, когда она поняла, что мгновение, которого она страшилась, а потом сумела изгнать даже мысль о нем, настало внезапно — в начале жаркого и тихого летнего вечера. Эти слова все изменили: зной превратился в духоту, легкий шорох ветра в листве деревьев вокруг дома замер, и она поняла, что ей очень страшно. Она промолчала, хотя могла бы сказать: «Нет, хозяйка только что уехала в Везон», но не знала, что полицейские попытались бы ей поверить.

— И вы еврейка?

Опять-таки она могла бы отрицать, предъявить удостоверение личности, всю официальную мишуру, какую сама себе изготовила, но не сделала этого. С самого утра она трудилась над новыми документами для Бернара и больше ареста боялась, что они войдут в дом и все увидят. Что ей оставалось? По-видимому, они знали, что она не Жюльетт де Валуа. А если они войдут, под ударом окажутся десятки помощников Бернара, а ее, Юлию, все равно арестуют.

Кроме того, она вдруг поняла, что больше не хочет этого отрицать. Поэтому она только посмотрела им в глаза и твердо ответила:

— Да.

Она попросила дать ей несколько минут на сборы. Спрятала все улики, сложила сумку и попросила остановиться в деревне, где быстро уговорилась со священником, что он сообщит про ее арест Жюльену. Полицейские в дом не вошли; им полагалось это сделать, но они надеялись, что, воспользовавшись шансом, она сбежит через заднюю дверь. Разумеется, они стали бы ее преследовать, но не очень настойчиво. Слишком жарко, чтобы бегать: в такой день способны бегать только те, кто спасает свою жизнь.

Но она и этого не сделала. А наоборот — села в машину и мирно сидела сзади, пока они тряслись по проселку, а потом свернули на шоссе в Авиньон. Она была очень спокойна и только досадовала на свою неудачу. Она знала, что Жюльен вмешается и ее освободит. Зачем еще он все это время работал на Марселя, если не ради такого случая.

Оливье в полном ошеломлении шел по улицам, неестественно тихим после того, как ярость отбушевала и только запах гари из еврейского квартала напоминал о том, что происходило какой-то час назад. Многие дома сровнены с землей, десятки людей погибли, их имущество, пусть и небогатое, даже не разграбили. Праведный гнев нельзя марать кражей. Буря налетела, потом внезапно улеглась; люди, которые только что кричали, бросали камни, били дубинками, внезапно обнаружили, что их ненависть истощилась, и стояли, как будто не зная, что и зачем натворили.

Спокойствие и видимость нормальной жизни возвратились, но на пути ко дворцу кардинала Оливье ощущал, как со всех сторон к нему подступает хаос. Все стало с ног на голову, и это ощущение только усилилось, когда, пройдя по знакомым коридорам в покой своего патрона, он попросил об аудиенции.

— Не сейчас, Оливье, — сказал Чеккани. Он смотрел в окно, туда, где был еле виден папский дворец, по-прежнему в строительных лесах, хотя все работы остановились.

— Прошу прощения, владыка, но это крайне важно, — начал Оливье.

Чеккани не ответил, и Оливье воспользовался кратким мгновением тишины, чтобы его заинтересовать.

— Графиня де Фрежюс убита, владыка.

Чеккани обернулся.

— И?.. — подняв бровь, спросил он.

Сплетни чистой воды. Пока ничего достойного его внимания.

— Собственным мужем, я уверен. Но народ винит евреев, и сегодня утром вспыхнули беспорядки. Много убитых, и, если не принять меры, их вскоре будет еще больше.

Чеккани не поднялся бы так высоко, не умей он мгновенно оценивать последствия и последствия последствий. Случившееся было настолько ему на руку, что он распознал милость Провидения.

— Но почему граф убил свою супругу?

Оливье и в голову не пришло промолчать. Чеккани был патроном их обоих, от него ничего нельзя было скрывать, и, конечно, Пизано, беря с него обещание молчать, не имел в виду кардинала.

— Потому что незадолго до смерти дама была с Лукой Пизано.

Чеккани промолчал.

— Она сама к нему пришла, владыка, — продолжал Оливье. — Он ее не соблазнял.

— Избавь меня от подробностей, Оливье, — сказал Чеккани, жестом приказав ему замолчать, вернулся в кресло у огромного, заваленного бумагами стола и задумался.

— Итак, — сказал он потом, — евреев подозревают в том, что они вызвали чуму, отравляя колодцы. У нас есть весомые тому доказательства: приспешники кардинала де До были схвачены при попытке умертвить его святейшество, а теперь еще евреи убили невинную юную жену знатного человека. Это — дар небес, Оливье, мой мальчик. Церковь возглавила христианский мир, провозгласив крестовый поход, потом еще раз — искореняя еретиков-катаров, и то же она сможет сделать и сейчас, раз и навсегда уничтожив это племя.

Глаза его сияли — открывались новые возможности. Наконец люди вновь обретут надежду в убеждении, что искореняют источник своих бед. Церковь восстановит свою власть над умами, направив отчаяние в полезное русло. Как только падет Эг-Морт, папа будет вынужден покинуть Прованс и возвратиться в Рим, а власть его неизмеримо возрастет и вновь подчинит себе весь христианский мир.

Только теперь Оливье узнал об аресте Герсонида. Он не появлялся во дворце несколько дней, а известие об этом еще не распространилось. И не распространится, пока не будет предрешен исход битвы за власть в стенах папского дворца. Оливье от этих слов побледнел и, чтобы не упасть, схватился за спинку кресла.

— Что? Что ты сказал? Кто, ты сказал, пытался отравить его святейшество?

В его голосе было столько горя и недоумения, что Чеккани не стал ему выговаривать за интерес к делам, которые совершенно его не касались.