Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе - Акакий Гецадзе

Одна смелая и нахальная курица на балкон вспорхнула да свата моего разбудила. А петух, чванный такой, со шпорами, прогуливался, прогуливался под орехом да как закричит мне прямо в ухо. Какая-то выскочка-курочка снесла спозаранку яйцо и об этом героическом событии на всю округу заквохтала. А в довершение всего поссорились два молодых петушка, один из них как вспорхнёт, да прямо мне на нос и уселся. Не знаю, жёрдочкой, что ли, нос мой петушку показался, не такой уж он длинный-то. Душа у меня от этого в пятки ушла. Слава богу, глаза мне, проклятый, не выколол. По милости этого нахала слепым я остаться мог.

Одним словом, не наелся я в этой семье и не выспался.

— Ни за что тут не останусь, — сказал я свату.

— Почему? Девушка, что ли, тебе не по душе?

Лицом мне Элико нравилась, и с ногами её я примирился, даже то, что бесприданница она, меня волновать перестало. Взял бы я её обязательно замуж, не будь она такой лентяйкой. Об этом я и свату сказал.

— Это только поначалу так бывает. Женщины, брат, всё умеют. Будет у неё своя семья, увидишь, как белка в колесе завертится.

— Не думаю я, чтоб такая лентяйка белкой вертелась. Не пара она мне.

В сердце моё её слова, сказанные матери, шипом вонзились… «я, мол, дворянка, а ты мужичка-деревенщина». Ну как осмелеет она и мне такое скажет! А я не вытерплю, истинное слово, не вытерплю. Нет, дорогие, ничьим рабом отродясь я не был, и никто у меня в рабах тоже. А если уж по справедливости говорить, то женщина сама мужчине служить должна, а как же? Не могу я с этими голодными дворянами породниться, нет и нет! Я об этом и свату сказал. Арета плечами повёл.

— Подожди, милый человек, не торопись.

— Нет уж, дорогой, как сказал, так и будет, — пнул я ногой калитку и оставил двор Енгиоза, не позавтракав.

Хозяин едва кивнул мне на прощанье. А хозяйка и Элико вовсе не показались. Только гончие по двору бродили, принюхивались, чем бы ещё поживиться.

Правда, хозяева на меня озлились, но зато собак я своим появлением в гостях облагодетельствовал. Не всё ж людям удовольствие доставлять, иногда и о собаках вспомнить надо. И им почёт оказать. Ведь их брат мне немало добра сделал, а я человек благодарный, незабывчивый.

Сват, поджав губы, шёл за мною и на меня со злостью поглядывал. Клял он, вероятно, в душе собак, а меня, в сердцах, наверняка сукиным сыном обзывал.

Тёмное утро и мерцающая вдали надежда

— Хозяин!

— Батоно!

— Выгляните-ка на минуточку!

— Да что такое? А-а, пожалуйте, пожалуйте! Милости прошу, почтеннейшие!

Мы в семье Омана Чаладзе. У Марики, хозяйки его, прямо-таки всё горит в руках: ужин она готовит. Кроме нас, тут ещё два гостя: хозяйкин брат Дианоз Берешвили и племянник хозяина Сико.

Осень. Виноград поспевает. Вечерами холодновато. Сидим мы на террасе, а во дворе то и дело мелькают две девушки. У Цицино глаза чёрные, блестящие, круглое лицо, губы, как малина спелая, ресницы на веер похожи, тень от них прямо на щёки падает, талия — спица тонкая, у настоящего мужчины в кулаке уместится, а две блестящие чёрные косы вкруг головы обернуты и кажутся змеями чёрными, частенько она их поправляет.

Меня как будто не замечает, однако то и дело ловлю я на себе её взоры. Нравится мне эта игра в прятки, мёдом она мне в душу вливается.

Скользнёт Цицино по мне исподтишка взглядом, и щёки у неё краснеют, как яблоки, а я мечтаю: хотя бы разочек вкус этих яблочек испробовать, а потом и умереть не грех. Улыбается она редко, но улыбка целой жизни стоит. Был бы я царём, все бы свои сокровища за такую улыбку отдал.

У Пасико, наоборот — длинное лицо с коротким подбородком, иногда в глазах улыбка блеснёт и молнией всё лицо озарит, смягчая грубые черты. Но так же, как и Цицино, улыбается она редко, так что пусть уж враг мой на эту улыбку надеется. Может быть, и не казалась бы Пасико дурнушкой, если б не красавица Цицино.

Обе они на выданье. Я даже определить не мог, кто из них старше. Обе со мною кокетничают, а я всё на Цицино поглядываю; сразу она мне в душу запала.

Поначалу показалось мне, что Цицино и Пасико родные сёстры, и я спросил об этом свата.

— Ох, нет, кацо! Цицино — сирота, а Марика её младенцем к себе взяла, вот и выросли девочки вместе, как сёстры родные.

К ужину небо нахмурилось, и стол пришлось накрывать в комнате, у камина. Поставили на выступ камина две лампы, сразу светло кругом стало.

— Пожалуйста, батоно Дианоз, угощайтесь! — предложил я брату хозяйки горячий хачапури.

А Дианоз как подскочит, чуть стол не перевернул, раскричался вдруг и с бранью опрометью из комнаты выскочил. Обомлел я от страху хачапури в руках у меня остыли.

— Что, — спрашиваю, — случилось? Чем я его обидел?

— Бывает с ним такое, — стала извиняться Марика, — я во всём виновата, не предупредила. Ежели его кто угостить опередит, он завсегда так бранится. Вы уж простите странность ему такую. Раз с ним даже на свадьбе у родственников наших так случилось. Вскочил из-за стола да домой ночью через лес, — чуть его волки там не загрызли. Такая на него блажь иногда находит. Да вы не беспокойтесь, не обращайте внимания, — успокаивала она меня.

Выпили мы по стаканчику. О Дианозе и думать забыли. Цицино и Пасико всё время рядом со мной вертелись. И таким они вниманием меня окружили, что заставили целых три куриных гузки съесть. А я ведь, как знаете, из-за гузки душу готов чёрту заложить.

Красота Цицино меня больше вина опьянила, и почувствовал я эдакое приятное головокружение. Известно вам, как себя в таких случаях влюблённые ведут: нравится им почему-то всё время обиженными прикидываться. Говорят, что приятнее этого чувства нет ничего на свете. Вот и я так. Когда Цицино меня за столом о чём-либо спрашивала, не отвечал я ей нарочно, но зато шумно, чтоб она слышала, вздыхал, давая понять ей, что влюблён я в неё безнадёжно. Вскоре все за столом опьянели. В руках у Цицино оказалась дайра, и стала она на ней отстукивать.

— Э-эй! — закричал Оман. — А ну-ка танцы! — и пригласил Марику. Замахала она на него руками, отвяжись, мол, старый, что затеял, однако всё же поднялась и руки раскинула. Оман коршуном за ней погнался, путь ей преградил. Прошлись они по кругу, и вдруг прекратила она танец и на стул уселась.

— Хватит, кацо, не девочка ведь я! Уфф!

— Таши! — вскричал тут я и пустился в пляс.

Цицино была занята, я кивком головы Пасико пригласил, выделывая всякие коленца, и руку к сердцу приложил. Как горлинка, девушка притихла и убегать от меня стала, а я за нею ястребом гонялся! Хорошо она танцевала, красиво. Но мысли мои не ею были заняты; в танце я преследовал Пасико, а глазами улыбался Цицино. И она в ответ улыбнулась мне однажды так, что остановился я как вкопанный. Но тут же снова ноги сами собою понесли меня в вихре танца.

Танцуя, пропел я в сторону Цицино:

Не отвяжусь от тебя,Как бычок от соли!..

— Молодец, Караман! — стал хлопать в ладоши сват.

У Пасико на лице появилось какое-то подобие улыбки, но, заметив, что я отдаю предпочтение Цицино, погасила она свою улыбку.

Всё в комнате ходуном заходило. Не сговариваясь, мы все выбежали на террасу. Где-то далеко сверкнула молния и отчаянно загрохотало, словно по небу немазанная арба прокатилась. С ума это небо сошло, что ли? Прямо-таки взбесилось! И вспомнил я тогда ту ночь, когда град мой виноградник побил. Зашумело всё вокруг, а над крышей снова оглушительный грохот пронёсся, словно на неё орехи попадали. Ветром занесло на террасу большие белые градины.

— О-о! Мой виноградник! — застонал Оман. — Полопается мой виноград…

— Ведун, что ли, Дианоз наш? — сказал я. — Почувствовал беду и ушёл.

Перегнувшись через перила, Сико вытянул ладони, подставляя их дождю.

— Гремит сильней, чем льёт!

— Ты что, может, уходить в такую погоду собрался? — спросил его хозяин.

— Дома ведь не знают, что я здесь. Беспокоиться будут.

— Куда ты в ливень пойдёшь, и не думай, не пущу. Хороший хозяин в такую погоду собаку во двор не выпустит.

— Да, господи, не леденец я, чтоб растаять! В такой ли ливень ходил?

— Ручей у мельницы теперь, вероятно, так разлился, что трудно тебе будет вброд перейти!

— Что же делать?

— Оставайся, постелить что, слава богу, найдётся, проспись до утра, а там видно будет. Не бойся, дорогой, в такой-то дождь никуда твоя жена с детьми не убежит. Оставайся, оставайся!

— Ладно уж, останусь. Только… Наши-то ведь не уснут от беспокойства, — нерешительно протянул Сико и отодвинулся в сторонку.

Я поймал градину и преподнёс её Цицино:

— На, возьми!

Она стыдливо вытянула ладонь. Но градина превратилась в водяную капельку.

— Обманщик противный!

— Да разве я виноват, что она растаяла. У меня руки и сердце, как пожар. Хочешь ещё поймаю? На, вот, скорее!