Эстер Уотерс - Джордж Мур

— Ставки принимать я буду, иначе мне не заработать на хлеб, только теперь придется быть поосторожнее с незнакомыми людьми.

— Если ты твердо возьмешь себе это за правило и не будешь от него отступать, ничего они тебе не сделают — я так считаю, — сказал старик Джон и надел свою засаленную широкополую шляпу, которая была ему непомерно велика. В этой шляпе и в рваном мешковатом сюртуке он являл собой довольно странную фигуру, какую не часто встретишь, проброди по улицам хоть целый день.

«Да, если взять себе это за правило и не отступать от него», — подумал Уильям.

Дела и благие намерения не часто идут рука об руку в полном согласии. Одно всегда стремится свести на нет другое, и тем не менее благие намерения Уильяма несколько месяцев твердо одерживали победу, и он снова и снова упорно отказывался принимать ставки у малознакомых лиц. Однако настал все же день, когда правило, которому он следовал, не оправдало себя. Уильям взял деньги у человека, показавшегося ему вполне благонадежным. Он сделал это под влиянием минуты, но едва рука его опустила в ящик две полкроны, завернутые в бумажку, на которой была написана кличка лошади, как он тут же почувствовал, что ему не следовало этого делать. Он и сам не знал, отчего возникло это ощущение. Просто он вдруг понял, что нельзя было брать деньги у этого высокого, чисто выбритого мужчины, одетого в черный сюртук из тонкого сукна. Но отступать было поздно. Незнакомец выпил кружку пива и тотчас покинул пивную, что само по себе уже выглядело подозрительно.

А три дня спустя вскоре после полудня, в самое горячее время, когда в пивной было полно народу, раздался чей-то крик: «Полиция!» Кто-то бросился к дверям, кто-то начал прятать реестр ставок, но все было уже напрасно. Дом был оцеплен полицией, сержант и констебль приказали всем оставаться на местах. Записали фамилии и адреса, произвели обыск, обнаружили пакетики с деньгами и реестровые книги, после чего всех обязали явиться на Марльборо-стрит.

XLII

А на следующий день в большинстве газет появилось следующее сообщение: «Полицейский налет на одного из букмекеров Вест-Энда. Уильяму Лэтчу, тридцати пяти лет, владельцу пивной «Королевская голова» на Дин-стрит в Сохо, предъявлено обвинение в том, что он, обладая патентом на содержание пивного заведения, использовал свою пивную для незаконного сбора ставок на скаковых лошадей, кои он принимал с посетителей вышеуказанной пивной. Томас Уильям, тридцати пяти лет, маркёр, Голден-стрит, Баттэрси; Артур Генри Парсонс, двадцати пяти лет, официант, Нортумберленд-стрит, Мэрилебон; Джозеф Стэк, пятидесяти двух лет, джентльмен; Гарольд Джорнеймен, сорока пяти лет, джентльмен, Хай-стрит, Норвуд; Филипп Хэтчинсон, торговец, Бейзи-роуд, Фулхем; Уильям Тэнн, настройщик, Стэндард-стрит, Сохо; Чарльз Кетли, торговец, Грин-стрит, Сохо; Джон Рэндел, Фриз-стрит, Сохо; Чарльз Маллер, сорока четырех лет, портной, Мэрилебон-лейн; Артур Бартрем, владелец писчебумажного магазина, Ист-стрит, Билдингс; Уильям Бэртон, шорник, Блу-Лайон-стрит, Бонд-стрит, обвиняются в том, что они, в свою очередь, использовали пивную «Королевская голова» для подпольной игры на скачках. По свидетельству полиции, в комнате второго этажа производилась продажа спиртных напитков в неположенные для торговли часы после закрытия пивной. Имели также место случаи дебоширства, а в магистрате выплыло наружу то обстоятельство, что именно в пивной «Королевская голова» была арестована некая служанка, похитившая у своих хозяев блюдо, дабы употребить полученные таким путем деньги для игры на скачках. Принимая во внимание все вышеизложенное, магистрат почел необходимым наложить на владельца пивной штраф в сумме ста фунтов стерлингов. Всех, задержанных в пивной Лэтча, магистрат распорядился взять на заметку».

Кто же донес? Вот вопрос, который прежде всего возникал у каждого. Старик Джон сидел с трубкой в своем обычном углу. Джорнеймен развалился на стуле, прислонившись к выкрашенной в желтый цвет перегородке. Стэк стоял, широко расставив ноги, багровое лицо его являло резкий контраст с тощим изжелта-бледным лицом Кетли.

— Ну как предзнаменования — не проливают света на это событие? — спросил Джорнеймен.

Кетли вздрогнул, очнувшись от своих дум.

— Ах, — сказал Уильям, — если б только мне узнать, кто этот сукин сын.

— А у тебя нет никаких догадок на этот счет? — спросил Стэк.

— Месяца два назад заходил сюда один малый из Армии спасения и сказал моей жене, что игра на скачках разлагает тут у нас весь народ и этому надо, дескать, положить конец. Может, он.

— Так ты же никого не просишь приносить тебе свои ставки. Каждый волен делать, что ему больше по вкусу.

— Как бы не так! Никто не принадлежит себе в наше время. А Комитет воздержания, а Комитет чистоты, а Комитет по борьбе с азартными играми — вся их деятельность только в том и состоит, чтобы мешать людям делать то, что им нравится.

— Что верно, то верно, — сказал Джорнеймен.

Стэк поднял стакан и сказал:

— Ну, за удачу.

— Похоже, нам ее теперь не видать, — сказал Уильям. — Все идет прахом. Сам не пойму, куда уплывают все денежки. Видно, этот дом не принес мне счастья, и я начинаю подумывать, не перебраться ли отсюда куда-нибудь.

— В доме можно прожить не один год, и все равно не сразу узнаешь, приносит он счастье или нет, — сказал Кетли. — Я прожил в своем доме двадцать лет и только теперь обнаружил, что был в большом заблуждении относительно него.

— Это все ваше суеверие, — сказал Джорнеймен. — Если бы с домом было что-нибудь неладное, вы бы это давно заметили.

— Разве у вас торговля пошла хуже? — спросил Стэк.

— Еще бы! И на мое масло и на яйца здорово упал спрос.

Все молчали. Потом Стэк спросил:

— Ты решил не принимать здесь больше ставок?

— Как же можно иначе, после того как меня оштрафовали на сто фунтов? Вы слышали, чего он наговорил насчет Сары, и все только потому, что ее взяли под стражу здесь, у нас. Уж Сару-то, кажись, он мог бы сюда не приплетать.

— Да и блюдо-то она взяла вовсе не для того, чтобы поставить на лошадь, — сказал Джорнеймен. — Она его прикарманила только потому, что этот ее молодчик обещал жениться на ней.

— Не пойму я, зачем только ты бросил ходить на ипподром, — сказал Стэк.

— Здоровье не позволяет. Я крепко простыл в Кэмптоне, когда стоял по щиколотку в воде. Так с тех пор и не могу оправиться от этой простуды.

— Да, я помню, — сказал Кетли, — как вы тогда месяца два говорили почти шепотом.

— Какой там два! Больше трех месяцев.

— Четырнадцать недель, — сказала Эстер.

Эстер склонялась к тому, чтобы продать дом и переехать жить в деревню. Однако вскоре выяснилось, что теперь, после того как на них был наложен штраф, выгодно продать дом стало значительно труднее. Впрочем, оставалась надежда, что на следующий год, если патент будет возобновлен и торговля пойдет бойко, цена на дом может снова подняться. А теперь нужно было направить все усилия на то, чтобы поставить дело на более широкую ногу. Эстер наняла еще одного слугу; она стала готовить более обильную закуску; стала добывать лучшую говядину и отборные овощи, какие ей только были по карману; Уильям ухитрялся доставать пиво и спиртные напитки высшего качества — лучшие во всем районе. И все это не достигало цели. Как только люди поняли, что теперь уже нельзя украдкой передать из рук в руки полкроны или шиллинг, завернутый в бумажку, торговля в пивной стала падать.

Наконец Уильям не выдержал; он вымолил у Эстер разрешение снова выйти на ипподром для сбора ставок. С приходом весны его здоровье пошло на поправку, зачем же держать его дома, где он сходит с ума от тревоги, глядя, как идет на убыль торговля в пивной, рассудила Эстер. К тому же ей приходили на память старые времена, когда Уильям возвращался домой с биноклем через плечо и весело говорил: «Всех фаворитов сегодня побили, чем же ты меня покормишь по этому случаю, старуха?» Эстер так хотелось снова увидеть мужа счастливым, так хотелось, чтобы он хоть немного поздоровел, что она уже позабыла про свою прежнюю ненависть к скачкам. Однако Уильям день ото дня худел все больше и больше, и никакая еда не шла ему впрок.

Однажды Уильям вернулся домой промокший до костей, — стоял чуть не по колено в грязи, пожаловался он. Весь вечер его трясло, как в лихорадке, и у него появилось предчувствие, что теперь он заболеет всерьез и надолго. Несколько недель он пролежал в постели, голос у него стал слабым, глухим, и казалось, что это уже навечно. Пивная пустовала, торговли почти не было, и Уильям, перестав принимать ставки, начал ставить сам. Раза два-три ему удалось поставить на победителя, но постоянно рассчитывать на такую удачу было невозможно. А раз торговля замерла, не имело особого значения, если даже его опять поймают с поличным. Ему теперь уже нечего было терять, и он снова начал — сначала украдкой, а потом и более открыто — принимать ставки за стойкой, и каждый поставленный шиллинг приносил еще шиллинг за выпивку. Мало-помалу торговля начала оживать, а потом народ уже повалил валом, и вскоре в пивной «Королевская голова» опять негде было протолкнуться. Если их накроют еще раз, им крышка, но приходится рискнуть, говорил Уильям, и Эстер, как послушная жена, примирилась с решением мужа. Впрочем, Уильям принимал ставки только от надежных людей. Он всегда требовал рекомендации и из осторожности наводил справки относительно каждого нового для него лица.