#на_краю_Атлантики - Ирина Александровна Лазарева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Посмотрите, как лунный и звездный свет мерцает в водной глади океана – кажется, что он подлинный, но нет… Свет в водной глади – это лишь отражение неба нашего желания. Ключ, кажется, там – но его нет. Ты пересекаешь океан, чтобы достичь цели, но не достигаешь ее, потому что ключ не в океане, не в чистой природе, он в чем-то другом, он заключен в недосягаемых звездах… он за бесконечной далью. Тенерифе раньше был для меня островом счастья, символом страстной мечты, – сказала вдруг Юля, не глядя ни на кого. – А в этом году все перевернулось – он стал сначала тюрьмой, а затем символом туманной самотканой иллюзии. Я должна была наконец постигнуть, что нет средства на земле, которое чудесным способом помогло бы Кате. Иллюзии развеяны, надежды угасли. Нужно ехать домой и решать проблемы, всецело отдавшись воле врачей. Пусть назначают еще более токсичные, еще более страшные препараты, пусть. Дочери будет только хуже, ну и к черту! Какое мне до того дело? Какое Кате до того дело? Жизнь – это миг, это блик…
В этот самый момент, когда и Алина, и Костя с напряжением слушали Юлю и гадали, что ей сказать в ответ, раздался звонок. Это был телефон Алины.
Все эти дни подругам Марины казалось, что она уничтожена, и они разговаривали с ней с осторожностью, даже с нежностью, будто с больной, словно с человеком на смертном одре. Будучи далеко, они никак не могли взять в толк, что она и не думала умирать. И дело было не в том, что Марина в глубине души радовалась тому, что детей изъяли, и не в том, что ей было легче без них, нет. Ей было очень тяжко, и она нисколько не радовалась их изъятию. Но, погоревав несколько дней, обзвонив все инстанции, написав жалобы во все места, в том числе в прокуратуру, она кое-что уяснила для себя: одна Марина бессильна, но суть в том, что она не была одна.
Все ее подруги, бесчисленные знакомые, друзья Виталия подключились и искали способ выручить их. И тогда она приказала себе больше не горевать, а, наоборот, уверовать, что все будет в порядке, что детей рано или поздно вернут, а вынужденное расставание всем пойдет на пользу. Они с Виталием отдохнут и соскучатся, а дети… Дети переживут очередную травму, но, быть может, через нее поймут, что стоит ценить своих приемных родителей, а не каждодневно проверять их привязанность на прочность.
Однако дело было не только в поддержке близких, но и в самой Марине: она была стойким жизнерадостным человеком – женщина-праздник, душа любой компании – она не могла поверить в печальный исход своей собственной истории. Что бы ни было сейчас – это лишь битва, но не финал войны. Казалось, даже если бы органы опеки издали официальный акт о том, что дети навсегда изъяты, а Марина с Виталием уже не смогут стать приемными родителями ни для кого, даже тогда она не поверила бы, что война проиграна. Другие порой насильственно принуждают себя быть оптимистами, принуждают себя считать, что стакан наполовину полон, а не пуст, – ей же, напротив, это давалось легко, почти без усилий, и именно благодаря этому ее исконному врожденному качеству окружающие всегда стремились быть с ней. И именно это качество позволяло ей продолжать жить, работать и одновременно верить в лучшее.
Виталий держался намного хуже, чем Марина, и в глубине души ее это забавляло, и пока забавляло весело, с иронией, но без горечи. «Как всегда! – думала она. – Я во всем его сильнее». Он полагал, что раз почти все методы использованы и никто не смог помочь, то вероятность успеха ничтожно мала, а значит, ее почти не было. Из него словно выдавили всю энергию, всю страсть к справедливости, он сильно постарел за эти дни и ходил сутулый, вялый, с лицом, вымоченным в страдании, он будто готовился к мученической смерти.
В этот день руководитель отдела по защите прав населения пришла в деканат, где ее встретил Эдуард. Пока еще не началась сентябрьская суета, они разместились в углу большой просторной комнаты деканата у самого окна. Эдуард рассматривал еще довольно молодую, стройную женщину лет сорока с интересным лицом. Это было лицо чистое, ровное, чуть тронутое морщинами, с правильными чертами. Умные и, к его удивлению, нехитрые ее глаза были словно вычерчены на светлой коже, нос прямой, лицо овальной формы.
Эдуард всегда любил такие лица – они были ладными, красивыми, словно природа усиленно старалась, когда ваяла их. Он не мог не думать о том, как хорошо было смешение далеко стоящих друг от друга родов, как оно очищало кровь, как даже на внешности потомков оно отражалось благотворно. Намеренно думая об Анне Ивановне в таком добродушном ключе, он заранее настраивал разговор на плодотворный лад. Но главное, он не мог уловить в ней двойное дно – как ни старался. Возможно, она была очень сдержанна и умело управляла эмоциями, а возможно, она и впрямь была неплохим человеком, и вся ситуация с Мариной была лишь оплошностью со стороны ее подчиненных.
Окна кабинета располагались очень высоко, под потолком, будто это была когда-то мансарда старинного дома, из них струился дымный свет, в косых лучах которого медленно опускались частицы пыли и зависали над головами Анны Ивановны и Эдуарда. В здании стояла невыразимая тишина.
Эдуард приступил к делу и стал рассказывать о Виталии и Марине, о том, что он лично знает их, знаком со всей ситуацией и готов дать самое честное слово, что они воспитывают детей в любви и заботе. «Как это забавно, – думал он одновременно, – меня могли бы лишить родительских прав за мой поступок во
